— Хорошо, — кивнул Вальтер.
Бумага нужна подпольной типографии. Ее доставили морем, потом по каналу в Брюссель. А теперь предстоит проделать последний короткий путь, как предполагал Вальтер. Он просто не мог отказать старому другу Гольде в «транспортировке груза».
— Если бы бумагу доставили вчера, то сегодня вышла бы наша газета, — сказал Гольде. — Она уже набрана, вычитана.
— И есть сообщение о разгроме немцев под Москвой? — спросил Вальтер.
— На первой странице.
— За такую плату я готов перевезти всю бумагу, — сказал Вальтер и потом, кивнув на городскую газету, что лежала на столе, спросил: — И о казни Марины Шафровой поместили?
— Тоже на первой странице.
— А ты ее знал?
— Да, — глухо ответил Гольде.
— И то, что она русская?
— Да, знал и это. И мужа ее, и родителей.
Вальтер придвинул к себе кружку и, глядя в темную жидкость, снова спросил, стараясь придать голосу спокойный деловой тон:
— А газеты кричат, что она заслана в Бельгию большевиками, верно это?
— Врут, бумажные душонки!
Гольде сделал несколько глотков пива, со стуком опустил кружку на массивный стол.
— Понимаешь, камрадо, все это не так просто, как кажется на первый взгляд. Да, она русская! Но не большевичка. И ее никто к нам не засылал, потому что ее детство и молодость прошли здесь.
— Здесь, в Брюсселе? — удивился Вальтер.
— Да, камрадо. Послушай, я все постараюсь тебе объяснить. У нее была сложная жизнь… И чтобы правильно оценить ее такой мужественный поступок, надо сначала понять, что же привело ее к этому. Так слушай, — Гольде снова отпил пива. — Когда в России вспыхнула революция, Марине едва исполнилось десять лет. Она жила в Ревеле, там ее отец, он был видным инженером, служил директором судоремонтного завода. Он сразу же захотел возвратиться на свою родину. Но тут запротивилась его жена. Она наотрез отказалась ехать в Советскую Россию, к большевикам. Таким образом где-то в начале двадцатых годов вся семья Шафровых перебралась в Брюссель. Они поселились неподалеку от нас, и меня, естественно, как и других моих сверстников, тянуло к ним, к этим русским из таинственной страны большевиков. В те годы весь мир только и обсуждал на все лады Ленина и Россию.
— Ты бывал у них?
— Бывал, и не раз. Что я тебе могу сказать? Мне запомнилось, что дома они между собой говорили по-русски. Я у них впервые услышат русскую речь. Отец Марины часто рассказывал о России, открыто восхищался достижениями, особенно крупными строительствами. Там я впервые услышал про Днепрогэс, Магнитку, комсомольский город в Сибири на реке Амур… Он был честный человек, любил свою родину и не скрывал своего огорчения, что в свое время совершил глупость и послушался свою жену, уехав жить сюда… Марина выросла в такой семье, и конечно же, у нее возникла любовь к своей далекой России.
Вальтер слушал рассказ Гольде и восхищался незнакомым русским инженером. «О Марине Шафровой, — думал он, — надо будет обязательно сообщить в Центр, чтобы на Родине знали о ее подвиге».
— А когда началась война, когда Гитлер напал на Советы, Марину трудно было узнать. Она вся клокотала негодованием и открыто дерзила встречным немцам, обзывая их самыми язвительными словами. Те, конечно, не понимали французского и тупо улыбались. А брюссельцы прямо кусали губы, чтобы открыто не засмеяться и не выдать Марину. Она каждый вечер слушала московское радио и дома на карте помечала линию фронта. Некоторые сводки Советского информбюро она передавала и мне, не подозревая, что я выпускаю подпольную газету. Мы ее не привлекали к нашей организации, просто опасались, что за ней, как русской, да еще свободолюбивой женщиной, наверняка присматривает гестапо. Ее семилетний сын во дворе убеждал всех мальчишек, что русские скоро разобьют немцев.
— Разве она была замужем? — спросил Вальтер, не скрывая удивления.
— Да, камрадо, была. Она вышла замуж за русского, Георга Мурутаева, хороший парень, он нам сейчас помогает. Дома Марина называла мужа на русский лад Юрием. У них было двое детей, младшему еще не исполнилось и трех лет. У них свой дом на окраине городка Вавр, он неподалеку от Брюсселя, если ехать в сторону угольных шахт Лимбурга.
— Она жила не в Брюсселе?
— Когда она задумала свое дело, свой героический отчаянный поступок, Марина сняла отдельную комнату в Брюсселе и прописалась там, чтобы не навлечь неприятности на свою семью, если ее вдруг задержат на месте покушения. Она все продумала, камрадо!..
Гольде сделал паузу, взял пивную кружку, повертел ее в руках и снова поставил на стол. Вальтер молча ждал, не торопя товарища. Конечно, не так легко рассказывать о том, кого много лет хорошо знал и вдруг увидел в новом героическом свете, но слишком поздно, когда того уже нет в живых.
— Муж ее рассказывал мне о тех последних днях, когда она еще была дома. Он говорит, что в тот роковой день, восьмого декабря, Марина вернулась домой слишком поздно, очень поздно. Георг начал уже беспокоиться, не случилось ли чего-нибудь, не попала ли жена в беду, как послышался ее привычный стук в дверь. Муж был поражен ее необычно взволнованным и удивительно веселым видом. Она давно такой не была. «Понимаешь, Юра, задержалась у подруги, — ответила она на его законный немой взгляд. — Там было весело!» И впервые за много недель Марина спокойно спала в ту ночь. Ни тогда ночью, ни утром она и словом не обмолвилась о том, что ухлопала немецкого офицера. А убила она того гада ударом ножа на площади. Тот и пикнуть не успел. Какая ненависть вела ее рукой, чтобы так сразить сразу гитлеровца!.. А через два дня в газетах появилось сообщение о покушении на помощника коменданта. Муж сказал ей: «Смотри, Марина, патриоты уже действуют!» Она улыбнулась. А когда он прочел ей сообщение германского командования о том, что арестованы пятьдесят граждан Брюсселя в качестве заложников, и грозное предупреждение о том, что «если преступник не явится сам или его не выдадут горожане властям, то все заложники будут расстреляны», то в глазах Марины показались слезы. «Бедные, несчастные люди, — шептала она. — Почему же должны пострадать они, невинные?» Весь вечер она была сама не своя, металась по дому, все у нее валилось из рук. Она с нежностью принималась обнимать и целовать старшего сына Никитку, потом хватала на руки трехлетнего Вадима и, обливаясь слезами, покрывала его поцелуями… Муж не понимал, что же творится с женой, недоуменно смотрел на нее и терпеливо ждал, когда же та успокоится и все расскажет ему… И она открылась ему, когда детей уложили спать. Призналась во всем. Представляете, как тот был поражен и потрясен!.. Я ни за что не хотел бы быть на его месте… Уж лучше идти в атаку, как тогда на берегу Эбро, чем видеть такое. Что он мог ей посоветовать? Начал отговаривать, но она и слушать не хотела… А что бы я мог ей посоветовать?.. Что бы, Вальтер, ты ей посоветовал, когда там из-за тебя на краю могилы стоят пятьдесят невинных? Такие-то дела, камрадо. Утром шестнадцатого декабря она ушла из дому. Ушла навсегда… А дальнейшее ты знаешь. И никакой «руки красной Москвы» тут нет, об этом мы и написали в нашей газете. Только вот бумаги нет, чтобы напечатать.
Гольде глотнул воздух, положил на стол свои два тяжелых сжатых кулака, сосредоточенно уставившись в одну точку, и в суженных потемневших глазах появилась печаль человека, потерявшего самого близкого друга. Гольде искренне сожалел, что не привлек ее к своей группе патриотов.
— Марину сначала судили здесь, в Брюсселе, судила военная полевая полиция. Они приговорили ее к расстрелу. А потом ее вдруг отправили в Германию. Увезли в Кельн. Там дело Марины Шафровой заново рассматривал уже гитлеровский политический трибунал. Приговорили ее к смертной казни, к гильотине: как в средние века… Казнь Марины Шафровой[2] состоялась в последний день января, тридцать первого. Знала ли она, идя на гильотину, что немцы потерпели такое поражение под Москвой?..
Григорий очнулся от холода и тишины, словно проснулся после долгого сна. Во рту стояла неприятная горьковатая сухость и странный солоноватый привкус. Сознание быстро возвращалось к нему. «Где я? Сколько времени прохлаждаюсь? — пронеслось в его голове. — Кажется, еще живой!» Не открывая глаз, он
