чтобы ненароком не выдать своего волнения. Кто бы мог предположить, что его переход так нелепо кончится! Случайность, которую никто не смог предположить…
Обер-лейтенант положил трубку, повернулся к Миклашевскому:
— Я только что разговаривал с майором. Слышал, что он сказал?
— По-немецки не понимаю, извините…
— Приказал тебя расстрелять, если дальше будешь упорствовать. Даю тебе последний шанс спасти свою жизнь. Будешь говорить?
— Зовите тех подонков, пусть докажут, что я из этой… из школы разведчиков. Пусть! А мне нечего добавлять, нечего!!! Я виноват только в том, что перешел на вашу сторону, вот!..
Миклашевский говорил горячо, хотя в душе опасался встречи с перебежчиками. Те могли в два счета выдать и разоблачить. Но что ему еще оставалось делать? Где-то теплилась надежда, что перебежчики могут оказаться не из роты Рокотова, не из этого батальона и они слыхом не слыхивали о Миклашевском, в глаза его не видели.
— Жаль мне тебя по-человечески, но ты сам себя губишь. Такой молодой и сам ломаешь свою жизнь! — обер-лейтенант покачал головой, прошелся по комнате, остановился у стола и нажал кнопку звонка.
Открылась дверь, и на пороге выросла фигура долговязого ефрейтора.
— Слушаю, герр обер-лейтенант!
Гитлеровец, затягивая паузу, посмотрел на Миклашевского, как бы спрашивая взглядом: «Будешь говорить, чтобы остаться живым?» — и потом подал команду по-немецки.
Долговязый ефрейтор грубо толкнул Миклашевского в плечо:
— Топай! Шнель!
Ночь стояла холодная и звездная.
Миклашевского повели к кирпичной стене сарая. Где-то в глубине под сердцем еще теплилась надежда на чудо, на спасение. «Бежать! Бежать!» — стучала мысль, он окинул взглядом двор, открытую дверь в казарму, откуда доносился шум голосов, у ворот крытый грузовик, два мотоцикла с колясками, проходная. Забор, его можно перемахнуть, если разбежаться как следует, А их, врагов, рядом всего двое — оберст и долговязый ефрейтор с автоматом. Но что-то его удерживало от попытки спасти себя. Какое-то подсознательное чутье подсказывало ему не торопиться, подождать еще чуть-чуть… Но через минуту мысли о побеге оказались нереальными, было упущено главное — момент.
— Шнель! Давай, рус!
Миклашевского поставили к стене.
— Хальт!..
И вот сейчас у Игоря по-настоящему заныло под сердцем и ком подкатил к горлу. Он снова ощутил себя тем беспомощным, связанным веревкой, обреченным, как в те короткие минуты, когда в прошлом году, в июне, так глупо попался в лапы немецких диверсантов, переодетых в милицейскую форму.
Лейтенант прижался спиной к холодной стене, приложил и разгоряченные ладони к щербатым влажным кирпичам.
— Стреляйте! Ну! — крикнул, срываясь на визг, Миклашевский, распахивая ватник на груди, раздергивая с хрустом ворот гимнастерки, обнажая светлую кожу. — Вот я весь тут!.. Стреляйте!..
Автоматная очередь полоснула в упор, он видел, как сгусток огня выскочил из дула и запрыгал нервным тиком.
И в то же самое мгновение, когда гулко ударило громом по ушным перепонкам, Игорь вдруг волосами, кожей головы спасительно ощутил, как мелкие песчинки и кусочки жженого кирпича, выбитые пулями где-то вверху, посыпались на него. Током пробежала обжигающая мысль: проверка!.. Это только проверка! Ложный расстрел!..
Миклашевский стоял оглохший, ошеломленный, без кровинки в лице, тяжело со свистом вдыхал воздух приоткрытым ртом, до конца еще не осознавая и не понимая действия немцев. Ведь они могут вторую очередь из автомата полоснуть и по груди! Но шли мгновения, тягучие и напряженные, нервно стучала кровь в висках. Он только смотрел и ждал, смотрел и ждал…
— Увести! — повелел обер-лейтенант, повернулся и, не оглядываясь, пошел к крыльцу дома, где находился его кабинет.
Ефрейтор, забросив за спину автомат, подошел к Миклашевскому и тряхнул его за плечо:
— Карош, рус! Шнель!
Миклашевского втолкнули в камеру. Она не имела окон, и под потолком, оцепленная проволочной решеткой, тускло горела маломощная электрическая лампочка.
Игорь добрел до низкого топчана, на котором лежал ворох соломы, и умостился на нем, накрывшись своим ватником. Хотелось есть, но еще больше спать. Усталость, которая навалилась на него за весь долгий трудный день, сразу смежила веки, склеивая сном ресницы…
Глава восьмая
Колонна, окруженная охранниками, двинулась в темноту. Быстро прошли пристанционный поселок. Залаяли разбуженные собаки. Справа, вдали, мерцая редкими светлячками уличных фонарей, угадывался большой город. Колонна двигалась по разбитой булыжной мостовой, покрытой рытвинами и ухабами, топала по лужам, схваченным морозцем, и под ногами похрустывал тонкий ледок.
— Шнель! Шнель!
Где-то позади раздались отчаянные крики, потом гулкой дробью прострочила короткая автоматная очередь. И снова — тишина ночи, только тяжелое дыхание да топот по мостовой.
Колонна вступила на небольшой деревянный мост через какую-то речку, и она казалась ночью черной, как будто бы нефтяной, и на ней тускло отблескивали мерцающие звезды. А за мостом, за косогором, все вдруг увидели концлагерь. Возвышались сооруженные из бревен, словно домики на курьих ножках, сторожевые вышки. Высокие столбы, между которыми, чуть заметная в темноте, угадывалась железная паутина колючей проволоки. За ней вырисовывались какие-то строения, приземистые и длинные, похожие на складские сараи. Через несколько минут ходьбы подошли к воротам.
— Прибыли! — высказался кто-то.
— Молчать!
В глубине деревянных ворот засветилось небольшое квадратное окошко. Потом заскрежетали засовы, и распахнулась одна створка ворот.
— Шнель! Шнель!
Колонну провели внутрь и выстроили перед кирпичным длинным домом. Из открытой двери падал свет. Миклашевскому было видно, как худощавый унтер-офицер, возглавлявший конвой, вошел внутрь и остановился перед дежурным офицером.
— Хайль Гитлер! — гаркнул унтер, выбрасывая руку в приветствии. — Доставил новых жильцов. Кажется, у вас имеются свободные комнаты?
— Хайль! — буркнул в ответ сидевший у стола за барьером дежурный и, пропуская мимо ушей затасканную шутку, принял документы.
— Уголовники и военнопленные, да? — процедил сквозь зубы дежурный, просматривая бегло бумаги.
— Есть и перебежчики.
— Хорошие солдаты в плен не сдаются!..
Фашисты разговаривали по-немецки, но Миклашевский, стоявший в строю неподалеку от дверей, слышал и понимал каждое слово. Игорь усмехнулся последним словам дежурного: что поделаешь, тот недалек от истины!.. «Долго ли они нас так будут держать?» — думал он, положив ладонь на раненое предплечье. Рана на боку почти зажила, а на предплечье еще не совсем, и на холоде нудная боль растекалась по всей руке.
