ЖАН КРИНКА
— А вы один на ферме? — спросил я пожилого, сутулого человека с редкой рыжей бородкой на отекшем лице.
— Сейчас один. — Он посмотрел на меня белесыми глазами и пододвинул горшок с парным молоком. — Кушайте, кушайте.
— Дети у вас есть? — Я взял со стола лепешку и с удовольствием откусил, запивая ее молоком.
— Два сына в полиции. Воюют за Гитлера! — Он показал на портрет Гитлера, что висел на бревенчатой стене пятистенного сруба. — Я их в полицию со своим оружием послал. В самом начале войны, когда красные отступали из Латвии, мои сыновья немало их уничтожили… (Этот подлец говорил вполне откровенно.) Бог мой! Когда же, наконец, мы избавимся от жидов и большевиков?! Что, Москву еще не взяли? Я смотрю, у немцев тут в Латвии огромная сила собирается.
— Да, да, — ответил я, жуя лепешку. — Вот вы этой силе и должны помогать.
— Помогаю, помогаю. Отдал гебитс-комиссару коров и лошадей, свиней тоже… Вот только сволочь партизанская нам мешает.
— Кто?
— Целыми семьями в леса ушли. Ловят их да вешают. — Он выразительно покрутил рукой в воздухе и вздернул ее кверху. — А до одного гада никак не доберемся.
— Кто он?
— Кринка. Такая уж у него фамилия. Прикидывается простачком. А я знаю, чем он занимается… Коммунист он…
— И вы знаете, где он живет?
— В тридцати километрах отсюда. Недалеко от Ауца, на хуторе Цеши.
…В июльских сумерках верхом на вороном жеребце я ехал через молчаливый хвойный лес, еще хранивший дневное тепло. Багровел закат. Казалось, густой смолистый запах пропитывал меня насквозь. Еловые ветки хлестали по лицу. Я ехал к советскому патриоту — в этом я не сомневался. Сердце радостно билось. На небольшой поляне около хвороста копошились два старика. Увидев меня, они прекратили работу.
— Эй, друзья! Где хутор Цеши?
Латыши, услышав русскую речь, подошли ко мне.
— Километра три будет, — по-русски ответил один из них. — Лес кончится, держись правее. Минуешь хутор, завернешь направо, проедешь молодым леском, а за ним и Цеши. — Оба настороженно оглядывали мою немецкую форму.
Вскоре показался хутор Цеши.
Против большого деревянного дома, во дворе, стояли конюшня и сарай. За домом — фруктовый сад, огород и пасека. Из дома вышел мужчина. Среднего роста, крепкий, он стоял на крыльце и строго смотрел на меня. Я спешился.
— Вы Кринка? — спросил я по-немецки.
Он утвердительно кивнул.
— Можно к вам зайти?
— Пожалуйста.
— Где оставить коня?
Он молча провел меня к конюшне и привязал лошадь возле двери.
— Пойдемте, — сказал он по-немецки.
В прохладной, чисто прибранной комнате были его жена и дочь — черноволосая девушка лет двадцати двух.
— Можно нам поговорить наедине? — спросил я.
Кринка по-латышски попросил женщин удалиться, и мы, закурили, сели на лавку.
В Кринке я не ошибся. Как я и ожидал, он оказался настоящим советским патриотом, добрым и умным человеком. Долго пришлось мне убеждать его в своих целях и намерениях… В конце концов я увидел, что он склонен поверить, что в его дом явился советский солдат в немецкой форме, надетой для маскировки, явился для того, чтобы с его помощью и при его непосредственном участии продолжать борьбу против фашистов. Я назвал себя разведчиком, действующим под кличкой Сыч во вражеском тылу…
Кринка все колебался и продолжал смотреть на меня своими строгими глазами из-под насупленных век.
— Закончим разговор после ужина? — сказал он, и по интонации голоса я почувствовал, что он начал сдаваться.
Кринка дружелюбно поглядывал на меня, когда хозяйка угощала меня русскими блинами, и сам подкладывал мне на тарелку ветчины и подливал в кружку молока.
Ужин закончился, хозяйка с дочерью убрали со стола посуду, мы опять остались одни.
— Так чем же я смогу вам помочь? — спросил он, доставая кисет с махоркой и скручивая самокрутку.
— Главное, — сказал я, — надо иметь тесную связь с населением и стараться мешать угону людей в Германию. Я хотел бы выступить перед людьми, рассказать об обстановке. Смогли бы вы помочь мне во всем этом? — спросил я Кринку. — Есть ли здесь поблизости надежные люди?
— Найдутся…
— А смог бы я жить где-нибудь здесь неподалеку, не попадаясь посторонним на глаза?
— Это организуем.
— Тогда ждите меня. Я скоро вернусь, привезу оружие и буду жить в лесу.
Мы вышли во двор. Спускалась июльская ночь. В конюшне похрустывали сеном копи, изредка глухо ударяли копытами в перегородки. Я заметил, что мой конь разнуздан, перед ним лежит охапка сена п стоит пустое ведро. Видно, хозяйка позаботилась. Я взнуздал копя, вскочил в седло, попрощался с хозяевами.
Ночью я вернулся в немецкий обоз.
— Пиколо! — позвал я своего друга.
Мальчишка тут же подбежал ко мне. Мы сели в сторонке на влажную от росы траву.
— Сегодня ночью я ухожу в лес. Хочешь со мной?
Паренек глотнул воздух от волнения:
— Хочу!
— Готовь себе лошадь с седлом. Уйдем верхом.
За несколько месяцев я узнал Пиколо, верил ему. Его решительность и отвага не вызывали у меня сомнения.
Ночь была лунной, только яркие звезды караулили недолгий прибалтийский сумрак. Немцы улеглись в полуразрушенном сарае, оставив автоматы у входа. Я прилег возле оружия на соломе и стал ждать. Пиколо лежал на подводе под плащ-палаткой. Возле его подводы, пофыркивая, щипали траву две лошади. Часовой с автоматом бродил вокруг сарая и дома, где тоже спали немцы.
В два часа ночи я тихо вышел из сарая. Часового не было. Я заглянул в окно дома и увидел, что он сидит за ящиком, на котором стояла бутылка вина и лежал автомат, и при свете свечи с кем-то из своих друзей играет в карты.
Я вернулся к Пиколо:
— Седлай коней и жди.
Я вынес из сарая два автомата. “Больше оружия брать, пожалуй, не стоит — рискованно, — подумал я. — С двумя автоматами отвертишься от часового, если он спохватится, а с четырьмя влипнешь!” Подошел к оседланным коням и вскочил на одного, держа в руке оба автомата.
— Ну? Что там? — шепнул я, видя, что Пиколо никак не удается взобраться на лошадь.
— Стремян нету! — в отчаянии бормотал он.
