поспоришь. Никто не скажет, что так не полагается писать.
Всего удобнее для подробного разбора брать “Путешествия Гулливера” Свифта. Почему именно эту книгу? Потому что это не просто фантастика, а научная и очень характерная именно для научной фантастики.
“Разве научная? Это же высокая литература!” — сомневаются противники научного в литературе.
Теперь приходится заниматься определением научной фантастики. Вот уж где гремели самые яростные теоретические битвы.
Сложность в том, что в искусстве, как в жизни, как в природе вообще, сначала появляются объекты, а потом им дают названия, а после всего, иногда не сразу, выясняется, что название было приблизительным, не слишком точным, но менять уже поздно. Тик, например, крайне неудачное слово “атом”, по смыслу — “неделимый”. Делим атом, состоит из ядра и оболочки, а те, в свою очередь, — из элементарных частиц. И слово “элементарные” неудачно; как выясняется, совсем не элементарны эти частицы, тоже достаточно сложны, но название уже не поменяешь. Так и в литературе. В XIX веке сформировалась, в XX веке выделилась разновидность литературы, которую в России назвали научной фантастикой, а на английском языке — научным вымыслом. Потом выяснилось, что термин этот ведет к кривотолкам. Ведь слово “научный” имеет разные оттенки: основанный на науке, ссылающийся на науку, говорящий о науке, подтвержденный наукой, не противоречащий науке, признанный или общепринятый в науке, правильный, серьезный, доказанный и далее безукоризненно точный. В каком же смысле научна научная фантастика, литература, изображающая необыкновенное, невероятное, небывалое, несуществующее, а иной раз и нежелательное? Как же невозможное или нежелательное может быть безукоризненно точным?
Казалось бы, снова спор об условности. Хочешь — условься определять так, хочешь — условься иначе. Но недаром “определение” происходит от слова “предел”. Определив по-своему научность, представители той или иной школы старались вытолкнуть за пределы литературы иначе пишущих, иначе понимающих научность. Ведь противовес научной фантастике — ненаучная, а в наше серьезное время “ненаучная” звучит как ругательство.
Позже представители ненаучной фантастики назвали свой раздел чистой фантастикой, намекая, что научная — нечистая, вся в мазуте и машинном масле, к бумаге ее нельзя допускать. Иначе говоря, впали в противоположную крайность. Поэтому я предложил в свое время и поныне отстаиваю самое широкое определение.
Назовем ненаучной фантастикой или чистой фантазией (“фэнтези” — в западном литературоведении) ту литературу, где фантастическое создается сверхъестественными силами.
Научной будем считать ту, где фантастическое создается естественным путем — природой или человеком с помощью техники.
И, примирившись с тем, что сверхъестественное вводится в литературу как заведомая условность, предоставим выбор приема автору, а сами будем разбираться, как у него получилось (или не получилось).
Можно было бы, конечно, разделить и научную фантастику на природную и техническую. Так оно и было исторически: сначала люди верили только в чудеса природы, потом поверили и в чудесные возможности техники. Но ведь в тех же “Путешествиях Гулливера” лилипуты и великаны — чудо природы, а летающий остров Лапута — чудо техники. Нет смысла резать произведение на части во имя жесткой классификации.
Кстати, давно ли вы читали “Путешествие Гулливера”? Перечитайте. Ведь это не детская сказочка, на самом деле вполне “взрослое”, сложное, сатирическое и даже горестное произведение.
Но зачем же Свифт выдумал своих лилипутиков и великанов? Зачем выдумывать вообще? “Надо было и описывать все, как есть”, — говорят иные читатели
А разве литература обходится без вымысла? Разве жил на Псковщине дворянин Евгений Онегин, разве он дрался на дуэли с Ленским, разве в Петербурге судили сто лет назад студента Раскольникова за убийство старухи-процентщицы?
Для чего писателю вымысел? Для того, чтобы выразить свое обобщенное мнение о жизни и людях. А ради обобщенного мнения сортируется материал, обобщается, отсеивается, выбирается то, что автор считает характерным, самые типичные поступки, самые типичные слова. И даже если есть прототип, не все же его поступки типичны, не все слова выразительны. Приходится менять речь, не сказанное вслух пересказывать, соединять действия, что-то добавлять, заимствуя у других людей. Иначе будет не рассказ, а хроника — и прескучнейшая. И в хронике той утонет то, что именно хотел сказать автор.
“Ну, допустим, — нехотя соглашаются противники фантастики. — Допустим, без вымысла не обойдешься. Но зачем же непомерный вымысел, невероятное, несуществующее, невозможное, да еще и нежелательное?”
Спросим у классиков.
“Фауст” Гёте. Зачем там Мефистофель, черт с рогами и копытами? Говорят, был у Гёте некий друг, язвительный молодой человек, насмешник и отрицатель, этакий нигилист XVIII века Но почему понадобилось превращать его в черта? Что приобретает сюжет с приходом в него фантастического существа и фантастических событий?
Три качества знаю я: исключительность, наглядное обобщение и значительность вывода.
Интерес к исключительному вообще характерная черта человеческой натуры: обыкновенное мы легче воспринимаем через чрезвычайное. Тысячи детей играют на дороге: неразумно, но привычно, примелькалось. Но вот заигравшийся мальчик попал под машину; для очевидцев потрясение на всю жизнь Смертью кончилось дело, нельзя не задуматься.
В данном случае в истории Фауста: не вор, не судья, не ростовщик — дьявол самолично явился в гости. Не сад, не дом, не мебель — бессмертная душа продается на вечные муки. Исключительность вносит черт в историю разочарованного ученого.
Второе достоинство фантастического — в наглядном и простом обобщении, как ни странно. Счастливое мгновение остановит доктор Фауст, и автор должен ответить, в чем же счастье. Но чтобы выяснить это, герою надо перепробовать ВСЕ. Однако в реальной жизни ВСЕ получить нельзя. У короля возможности ограничены границами его владений, у миллионера — тем, что покупается на миллионы. ВСЕ может дать только сверхъестественное существо. Мефистофель — это Допустим, Ваша Мечта Выполнена. Если бы его не было, автору пришлось бы долго рассказывать, как именно выполнялась мечта, что удалось получить, а что ис удалось получить доктору Фаусту, на каком уровне он вынужден был остановиться. И осталось бы сомнение: а может быть, счастье как раз и начиналось на следующей ступени?
Со всемогущим помощником — чертом — путь к мечте проще.
А в итоге глобальный обобщенный вывод: даже и черт не может предложить ничего, кроме…
Та же глобальная, даже вселенская гиперболизация и в научной фантастике. “Аэлита” А.Толстого кончается апофеозом любви. Слово “любовь” несется через космические просторы от Марса к Земле. Нет для любви преград, десятки миллионов километров — ничто.
Если место действия отнесено в космос, автор как бы убеждает: “Так будет везде-везде-везде!”
Если время действия отнесено в будущее, автор как бы уверяет: “Так будет вссгда-всегда- всегда!”
Итак, три достоинства. А недостатки? Конечно, есть и недостатки, оборотная сторона этих достоинств. Самые заметные: деконкретизация и недостоверность.
Если описывается чудовище, которое на самом деле не существует, если действие происходит на Марсе, где автор, конечно, не был, или же в будущем, до которого он не дожил, само собой разумеется, нельзя ожидать тонких наблюдений, конкретных деталей. Исчезают они на широком полотне, смазываются. То же относится и к тонкостям людской психологии. Нередко в фантастике речь идет о глобальных проблемах, общепланетных, общечеловеческих. И действуют не лица, а народы, армии, толпы, государства, ученый мир, человечество вообще…
Недостоверность же — оборотная сторона исключительности. Черт привлекает внимание… но чертей-то не существует! И когда на страницах современного произведения появляется дьявол или хотя бы зеленый человечек из космоса, приходится долго уговаривать читателя, чтобы он принял этот образ всерьез, если не всерьез, то как условность хотя бы, согласился бы вступить в литературную игру.
