припугнул… Не знаешь? Вот-вот… Что-то не усвоил ты того урока как следует. Помнишь еще хоть?..
Андрей опустил голову. Никита напомнил ему об одном из его первых шагов в ЧК.
Буквально через неделю после того, как он стал помощником уполномоченного, его и Золотухина срочно вызвал Лесов.
— На станции Брендино из трех вагонов исчезло зерно, предназначенное для отправки пролетариям Петрограда, — сказал председатель губчека. — О значении хлеба для революции говорить не буду — и так все понимаете. Возьмете у железнодорожников дрезину и срочно туда…
За двое суток они с несколькими красноармейцами облазили станцию и ее окрестности, опросили всех, начиная с начальника станции и кончая стрелочниками и обходчиками. Пустые вагоны стояли в тупике, сиротливо зияя раскрытыми дверями, — часовой, стоявший около них, был убит. Железнодорожники в один голос утверждали, что ничего не видели и не слышали, даже, мол, не знали, хлеб ли в этих вагонах или что другое.
— Ну уж, что хлеб там, наверняка знали, — твердо заявил Никита после допроса. — Крутят граждане что-то.
— А я думаю, надо вызвать начальника станции и его помощника и припугнуть: дать два часа на раздумье, а если не скажут, расстрел, — сказал Андрей.
— Крут ты, братишка, больно. Знаешь, как это называется? Самоуправство! Ведь если они ничего не знают, а ты их кокнешь, то, во-первых, невинные люди пострадают, а во-вторых, ты все равно дело не сдвинешь.
— Ну а если скажут с испугу? К тому ж я ведь только пригрозить хотел расстрелом.
— Пригрозить расстрелом — тоже не метод. И почему именно начальнику и его помощнику? А остальные как же — дежурные, сцепщики, стрелочники?.. А может, и вправду железнодорожники здесь вовсе ни при чем? Нет, конечно, кто-то из станционных обязательно замешан — иначе откуда же те неизвестные нам грабители узнали, что в вагонах зерно? Правда… — Никита задумался на мгновение. — Слушай, а почему ты именно начальника и его помощника предлагаешь?
— У этого начальника уж больно вид буржуйский: толстый, в шинели с пуговицами — вон какой! Такой обязательно Советской власти навредить постарается, уж будьте уверены.
— Уверенным-то быть особо нечего. Он же начальник, на виду. Так что, даже если и захочет, остережется вредить, знает: его первого и потянут. Да, а по внешнему виду ты людей не суди. Иной на вид буржуи буржуем, а наш. Вон я Луначарского, народного комиссара, недавно портрет видел в книжке. Так он, знаешь, даже в галстуке и в жилетке. Во как! А ты говоришь!.. А помощник, помощник-то чего тебе не понравился? Вид у него вполне рабочий, и тощий он…
— Он, знаешь, как-то глазами сильно косил, когда мы их допрашивали.
— Вот те на, тоже признак нашел! Так всех перестрелять можно. Но… В общем-то, доверимся твоему пролетарскому чутью — поспрашиваем их еще. Только безо всяких там “расстреляем”, понял? Зови!..
И опять двухчасовая беседа с начальником станции и его помощником ничего не дала. Когда они ушли, Золотухин сказал:
— Так я и думал: не тот метод. Но и мне что-то в них не нравится. Что — не пойму… Ладно, ты оставайся здесь, продолжай поиски, поспрашивай еще женщин, детишек, а я катану на денек в Симбирск, посмотрю, может, там в управлении этих двух знают, документы их есть. Ясно?
Никита уехал, а Андрей прилег на лавку в вокзале и незаметно крепко уснул. Проснулся он вечером. В зале тускло горела керосиновая лампа. На соседней лавке, привалившись друг к другу, сидя похрапывали, обхватив винтовки, два красноармейца из батальона ЧК. Третий поодаль пил кипяток из котелка. Все тут как будто спокойно, тихо. А где же хлеб, кто убил часового? Нет, надо действовать, и решительно! Андрей встал, разбудил красноармейцев:
— Зовите сюда начальника станции и помощника, побыстрее…
В кабинете начальника станции Андреи важно прошелся перед бледными, встревоженными тем, что их подняли ночью с постели, железнодорожниками.
— Вот что, граждане, — торжественно начал он. — Нам уже известно, кто убил часового и утащил хлеб из вагонов, знаем мы и кто из вас тем бандитам помогал. Сейчас мы хотим просто вас последний раз спросить об этом. Кто честно признается, тому помилование — трибунал учтет, а не признается — расстрел. Даю вам пятнадцать минут на размышление. — Он быстро вышел из комнаты.
Признаются или нет? Ох и влетит от Золотухина за эту штуку! А если выйдет! Что ж, победителей не судят… Он нервно прохаживался по коридору, жадно потягивал едкую махорочную цигарку. Пятнадцать минут! Где бы посмотреть на часы? Откуда они здесь! Он как-то слышал: когда ждешь, каждая минута кажется часом. Вот и сейчас… Нет, хватит, надо идти!
— Ну! — раскрыл он дверь. — Надумали, граждане?
— Разрешите, товарищ чекист, — подался вперед высокий худой помощник в засаленной потрепанной железнодорожной шинельке. — Я слыхал… Ну, знаю… В общем… я что сказал им насчет хлеба…
— Кому им?
— Да этим — ну, бандитам. Приходили тут двое ко мне домой ночью несколько раз, убить грозились. А у меня жена, детей трое. Они и их обещали порешить в случае чего. Вот я и… Струсил, в общем, и сказал, в какие вагоны хлеб погрузили и какая там охрана.
— А хлеб-то, хлеб куда они дели, увезли?
— Не-ет, они его спрятали там, в овражке.
— Пошли!
Хлеб оказался спрятанным в старой землянке, вырытой в откосе глубокой выемки невдалеке от тупика, где стояли вагоны. Подъехать на телеге туда было невозможно, и Андрей оставил там до утра усиленную охрану. А через несколько часов приехавший на дрезине Никита Золотухин е удивлением смотрел, как предводительствуемые возбужденным, раскрасневшимся Андреем рабочие и красноармейцы в сером сумраке осеннего утра карабкались по крутому откосу с тугими мешками на плечах и сваливали их в вагоны.
— Как нашел? — коротко спросил Никита подбежавшего Андрея и, выслушав его сбивчивый рассказ, заключил: — Ну что ж, за инициативу хвалю. — Он сунул руку за пазуху: — Вот тебе за это часы, мои фамильные. Будешь теперь точно время знать.
Перед самым носом Андрея на короткой толстой цепочке болтались большие карманные серебряные часы с крышкой — заветная мечта каждого подростка в городе. Часы! Но ведь они Никитины, семейные. Нет, пет!
— Бери и не смей отказываться, — продолжал Золотухин. — Это тебе награда за первую твою удачную операцию. Ясно? Ну а за самоуправство тебя наказать следует. Ведь говорил я тебе перед отъездом: расстрелом грозить нельзя! Говорил. А ты что?.. Как приедем, доложу рапортом Лесову свое мнение и попрошу дать тебе несколько суток губы. Это для того, чтобы ты лучше запомнил главные правила работы чекиста. Ясно?
…Так и отсидел тогда Андрей на гарнизонной гауптвахте пять суток. Об этом-то напомнил ему сегодня Никита. Да, Золотухин, конечно, прав. Как всегда! Сорвался с этой старухой. Нет, видно, не подходит он для следственной работы — не хватает у него выдержки, нервы не те.
— Ладно, не унывай, — похлопал его по плечу Золотухин. — Бывает, и я тоже но выдерживаю. Так ведь кто об этом скажет, если не мы сами. Эх, Андрюха, учиться нам еще и учиться, чтобы стать настоящими чекистами. Лесов как-то на партсобрании про Дзержинского говорил нам. Какой человек! Выдержка железная, смелость. А знаний сколько!.. Вот кончится война, пойду учиться в университет — юристом стать хочу. А ты?
— Я бы, знаешь, в театр пошел. На актера учиться. Очень я театр люблю.
— Ну, это и сейчас можно. Комсомольцы что-то там шумят насчет театра рабочей молодежи. Я не вникал, но узнать можно. А кстати, как твои комсомольские дела?
— Скоро рассматривать должны мое заявление. Мне Губарев говорил, что тогда позовут на заседание городской ячейки КСМ.
— Поторопить бы их. С тобой у нас, в ЧК, уже три комсомольца будет, ячейку создадим…
