обращает внимания.
В августе Николаев обращается с письмом лично к Сталину. Все те же жалобы — на тяжелое материальное положение, несправедливое увольнение с работы, преследование за критику. Не дождавшись ответа, в октябре шлет послание в Политбюро ЦК ВКП(б). Это поистине крик души. В семье шесть человек, пятеро из них взрослые, работает только одна жена. На ее скудный заработок всем не прожить. С момента увольнения написал десятки писем в партийные и советские органы. Толку никакого.
Доведенный до крайней степени отчаяния, Николаев сочинил и размножил горестный, берущий за сердце «Автобиографический рассказ». А вот «Последнее прости…» — пессимистические строки о страданиях потерявшей надежду мятущейся души, о самоубийстве чередуются с разоблачениями пороков общества, с готовностью пожертвовать собой ради справедливости «во имя исторической миссии». Примерно такого же содержания и другие сочинения Николаева: «Дорогой жене и братьям по классу», «Политическое завещание (Мой ответ перед партией и отечеством…»). Только в них отчетливее звучат намеки на подготовку террористического акта. Сохранившийся составленный им лично план с подробным описанием возможных вариантов убийства не оставляет сомнений, что речь шла об убийстве Кирова.
В дневнике Николаева неоднократно встречаются записи о том, что он войдет в историю, ему будут ставить памятники, сравнивал себя с Желябовым и Радищевым. О мании величия есть свидетельства его родственников и близких. Учитывая болезненный, неуравновешенный характер, а также обнаруженные на медкомиссии 1926 года признаки вырождения, на основании которых он был освобожден от призыва в армию, можно говорить о том, что Николаев нуждался в направлении на психиатрическую экспертизу. Однако требование закона на этот счет не было выполнено. И это вызывает недоумение. Ничего себе террорист: выстрелом в затылок уложил на пол члена Политбюро, в охране которого числилось 15 человек, и даже с места происшествия не пытался скрыться. Более того, вторым выстрелом хотел убить себя, но промахнулся, и бился, как напишут потом врачи, в «истерическом реактивном состоянии» в трех шагах от убитого.
Итак, мнение прокурорско-следственной группы однозначно: материалами, объективно подтверждающими причастность Сталина и органов НКВД к организации и осуществлению убийства Кирова, она не располагает. Напомним, что эта группа более двух лет изучала материалы, связанные с декабрьской трагедией в Смольном, по поручению Комиссии Политбюро ЦК КПСС. Все трое — Ю. И. Седов, Н. В. Кулиш, А. Я. Валетов убеждены, что, скорее всего, Николаев действовал в одиночку.
А как же тогда быть с версией о неприязненных отношениях между Сталиным и Кировым, вызванных разговорами среди делегатов ХVII съезда о перемещении Сталина с поста генерального секретаря и выдвижении на этот пост Кирова? Ведь Ольга Григорьевна Шатуновская уверяет, что было тайное совещание — на квартире Орджоникидзе.
Возможно, и было. Но факт его проведения не подтверждается никакими объективными данными. Ольга Григорьевна опирается на один источник — устные рассказы родственников и знакомых репрессированных, а также письма, поступавшие в комиссию Шверника в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов. Ни устные рассказчики, ни авторы писем со Сталиным и Кировым лично знакомы не были, по своему общественному положению не могли непосредственно наблюдать за ними и выводы об их взаимоотношениях делали на основании слухов. Юридический язык строг и точен: принимаются только подлинные факты и документы.
А они свидетельствуют, что отношения Сталина и Кирова были теплые, даже дружеские. Бывая в Москве, Киров часто останавливался на квартире у Сталина, присылал ему свежую дичь и рыбу, самим добытую на охоте и рыбалке. «Отец любил его, он был к нему привязан, — писала С. Аллилуева о Кирове. — В причастность отца к этой гибели я не поверю никогда». О приятельских отношениях Сталина и Кирова рассказывали сестра жены Кирова С. Л. Маркус, охранник Сталина генерал Власик и другие. Известно, что оба друга проводили вместе отпуск, ходили на пляж и даже парились в бане, чего Сталин ни с кем другим не допускал. Накануне своей гибели Киров ходил со Сталиным в театр, а после спектакля Сталин проводил его к вокзалу.
Правда, это еще ничего не значит. Немало близких ему людей Сталин приговорил к расстрелу, сослал в лагеря, где они закончили жизнь в муках и страданиях. Но там остались хоть какие-то следы: резолюции, подписи, итоги голосования. А здесь — ничего. Только самые добрые отзывы, например, дарственная надпись на книге «О Ленине и ленинизме»: «С. М. Кирову — другу моему и брату любимому от автора. Сталин». Разделял ли Киров взгляды Сталина? Судя по его речам, разделял. Более того, он внес немалую лепту в становление культа вождя. Киров, пожалуй, единственный в стране, кто провел даже специальный пленум обкома партии, посвященный 50-летию со дня рождения Сталина. Этот факт малоизвестен. Но тем не менее пленум состоялся — 17 декабря 1929 года.
На XVII съезде он сказал, что доклад Сталина «является самым ярким документом эпохи», призывал к «величайшей бдительности», ибо «борьба не кончилась, борьба продолжается», пел осанну славным чекистам, руководившим «гигантским сооружением нашей эпохи» — Беломорканалом, на котором использовался подневольный труд десятков тысяч заключенных. Не только на XVII съезде он получил бурю оваций. И на предшествующих XV и XVI съездах Киров, участвуя в разгроме троцкистско-зиновьевского блока, а затем «правых», заявлял с присущим ему пафосом, что «нашу оппозицию нужно отсечь самым решительным, самым твердым и самым беспощадным образом». Именно в ходе разгрома «правых» Киров выдвинулся в самый первый ряд политического руководства. В 1930-м он и Каганович стали вместо Бухарина и Томского членами Политбюро ЦК, а Рыкова заменил Орджоникидзе. Выходит, хотел он этого или нет, Киров объективно помогал Сталину развалить Политбюро, созданное при Ленине.
Вместе с тем есть свидетельства, например, А. И. Микояна, что Киров на заседаниях Политбюро ни разу ни по какому поводу не выступал. Это дает основание некоторым историкам новейшего времени как бы дистанцировать Кирова от Сталина и его ближайшего окружения. Хрущев метко назвал Кирова «большим массовиком». В отличие от Сталина или Молотова, чувствовавших себя уверенно только в своей, аппаратной среде, Сергей Миронович не боялся общения с большими массами людей. Но он никогда не вел работу в общегосударственном масштабе, был всего лишь «местным руководителем». Этим, вероятнее всего, и объясняется его молчание на заседаниях Политбюро, а вовсе не тем, что он стоял особняком от Сталина и даже не разделял его взглядов, как иногда это сейчас представляют. К тому же Киров никогда не работал в Москве, и это не выводило его в круг «первых вождей». В иерархической лестнице тех лет его называли лишь «вождем ленинградского пролетариата».
Впрочем, это выходит уже за рамки юридической компетенции. А прокурорско-следственная группа, работавшая по поручению комиссии Политбюро, как мы знаем, признает только точные факты, подтвержденные объективными данными. Сведения, основанные на слухах и домыслах, нередко вызванные соображениями конъюнктурного характера, передаваемые со слов других лиц, отбывавших наказание, требуют весомых доказательств. А их нет. Это в полной мере относится к утверждению Шатуновской о том, что на допросе Николаев заявил Сталину, будто его в течение четырех месяцев склоняли к убийству работники ГПУ, настаивая на том, что это необходимо партии и государству. Шатуновская утверждает о трехкратном задержании Николаева с оружием, и якобы его каждый раз отпускали сотрудники ленинградского ГПУ. Установлено, что в действительности его задерживали один раз, и это произошло 15 октября 1934 года. Нет никаких доказательств, что чекисты заглядывали в портфель Николаева, где лежал револьвер. Они могли не обыскивать задержанного. Нет подтвержденных сведений относительно признания Николаева о четырехмесячном склонении к убийству. Были подняты все архивы, изучены показания постоянно присутствовавшего в камере Николаева чекиста, нашли такую запись разговора подследственного, вернувшегося с допроса, который вел Сталин, с охранником: «Сталин обещал мне жизнь, какая чепуха, кто поверит диктатору. Он обещает мне жизнь, если я выдам соучастников. Нет у меня соучастников…»
Не подтверждается объективными данными и версия об участии заместителя начальника ленинградского управления НКВД Запорожца в заговоре против Кирова, которую А. Орлов так лихо расписал сначала легковерным западным, а затем, с помощью «Огонька», и нашим читателям, сенсационная сцена допроса Сталиным Николаева. Эта сцена выдумана бывшим генералом НКВД от начала и до конца. Не мог Сталин беседовать с глазу на глаз с Запорожцем более часа накануне допроса Николаева по той простой причине, что Запорожца в Ленинграде не было. Точно установлено: с августа 1934 года он находился на излечении по поводу перелома ноги — на ипподроме упал с лошади, а с 13 ноября того же года проводил отпуск в Хосте. Возвратился в Ленинград уже после отъезда Сталина в Москву. Запорожец никогда с Николаевым не встречался, после совершенного преступления его не допрашивал, он не причастен к убийству Кирова. Запорожца привлек к работе в ВЧК Дзержинский, длительное время он был резидентом советской разведки за рубежом и только в начале тридцатых годов вернулся в Союз.
Особенно тщательно проверялась версия о преднамеренной ликвидации Борисова, который оставался опасным свидетелем. В этой истории действительно много загадок. Его везли на допрос к Сталину — и вдруг неожиданная авария, смерть… В экспертизе тридцать четвертого года сказано, что «повреждение костей черепа Борисова от удара очень значительной силы головой о твердый предмет, например, о каменную стену». Неужели во всем НКВД не могли найти подходящего транспорта, чтобы доставить охранника невредимым к самому вождю, ждавшему в Смольном? Трудно сегодня, почти через шестьдесят лет, объяснить, чем руководствовались чины из НКВД, снарядившие для этой цели обыкновенную открытую грузовую полуторку. И тем не менее авторитетнейшие военно-медицинские эксперты в 1990 году подтвердили точность врачебного заключения 1934 года.
Сталин допрашивал Николаева в день своего прибытия в Ленинград — 2 декабря. А уже 4 декабря один из приставленных в его камеру чекистов, Кацафа, доносил в рапорте на имя Агранова, что Николаев якобы во сне произнес: «Если арестуют Котолынова, беспокоиться не надо, он человек волевой, а вот если арестуют Шатского — это мелюзга, он все выдаст…» В тот же день Агранов на имя Сталина по прямому проводу сообщил: «Агентурным путем со слов Николаева Леонида выяснено, что его лучшими друзьями были троцкисты Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич… Эти лица враждебно настроены к тов. Сталину… Котолынов известен наркомвнуделу как бывший активный троцкист-подпольщик…»
6 декабря три следователя — Агранов, Миронов и Дмитриев беспрестанно допрашивали подследственного. В тот день было оформлено семь протоколов его допросов. Можно себе представить, какими методами добивались оговоров невиновных людей, если уже 7 декабря он объявил голодовку, отказался идти на допрос и пытался покончить жизнь самоубийством. К следователям его доставляли принудительно, требуя назвать соучастников. Отчасти следствию помог дневник Николаева. Агранов сразу же ухватился за эту запись: «Я помню, как мы с Иваном Котолыновым ездили по хозяйственным организациям для сбора средств на комсомольскую работу. В райкоме были на подбор крепкие ребята — Котолынов, Антонов, на периферии — Шатский…» Других помогали «вспоминать» следователи.
6 декабря арестовали Котолынова. Бывший член ЦК ВЛКСМ, он на всем протяжении предварительного и судебного следствия отрицал, что причастен к убийству Кирова. В суде заявил:
— Я стою буквально на коленях перед судом и клянусь, что ни от Антонова, ни от Звездова, ни от Николаева ничего не слышал о террористическом акте.
Отрицали и другие тринадцать человек, имена которых выбили у Николаева. На процессе Николаев допрашивался в отсутствие остальных тринадцати подсудимых. Сначала он попытался говорить, что действовал в одиночку, никаких соучастников у него не было, но председательствующий Ульрих быстро заставил его восстановить прежние показания.
Охранявший в суде Николаева чекист Гусев позже рассказывал, что после показаний в суде он кричал:
