Поначалу ему показалось, что его отбросило назад взрывной волной от лопнувшей супержабы. Потом почему-то подумалось, что его накрыли минометным огнем с проехавшего бронепоезда, ориентируясь на звук его выстрела. Потом ему стало не до этого.
Он нашел себя лежащим на спине, на чем-то вопиюще неудобном, похожем на батут, но растянутый до пола, на котором накиданы всякие угловатые предметы, впивающиеся сквозь ткань в тело.
Он был внутри воронки, застеленной чем-то светлым. Не белым, а именно светлым, неопределенного сероватого оттенка.
Края воронки он увидел, только присмотревшись — они сливались с фоном — были неровными, мягко и жестко одновременно, если такое вообще возможно.
И небо над ней — пасмурным, таким же светло-серым монотонным без разводов облачности. Будто крашеный купол.
Край воронки — неровный — ткань обтягивала что-то под ней, упруго, сглаживая очертания. Если только это была ткань.
«Мангуст» в руке. Другая рука по-прежнему удерживает пса, который не шевелится.
— Джой?
Слабый ответ, не вербализируемый. Ясно только то, что пес жив. Вроде и не ранен. Но поплохело ему конкретно.
Сашка чуть пошевелился и застонал.
Похоже, приземляясь, он здорово отшиб спину о то, что было под тканью, хотя батут и смягчил удар.
Может, потому и дышалось ему так натужно. Или это воздух такой? Плохой воздух.
Подумалось сразу, мельком, а что если вывалишься в мир, где воздуха нет вовсе? Но, видимо, это маловероятно.
Многострадальная куртка зацепилась за кроссовку и перекочевала в другой мир вместе с хозяином.
Под спиной будто бы находился исполинский пупырчатый валик музыкальной шкатулки, тот, что дергает за рычажки, которые приводят в движение молоточки, которые бьют по колокольчикам, которые…
И тупые, сглаженные тканью выступы пронзали, казалось, Сашку насквозь, проходя невидимыми зубьями сквозь его существо. То же ощущение, что и в момент перехода из мира в мир, только пролонгированное и усиленное.
Нет. Если это и была шкатулка, то не музыкальная. Даже вопиюще немузыкальная. Какофоническая скорее.
В ушах стоял тугой, немолчный стон. И стон этот приходил извне прямо в уши. Не объяснить как…
Он попытался сесть.
Это худо-бедно удалось, но в задницу теперь впивались выступы непонятного ЧТО-ТО с утроенной силой.
Избавиться от этого можно было только стоя.
Но почему-то Сашка понимал, что толку от этого тоже будет мало.
Да и стоять тоже было трудно, будто в гамаке. Зыбко.
Кряхтя он передвинул на бок впившийся в поясницу кортик.
Все тело отчаянно ломило, кровь стучала в висках, путая мысли.
Прикосновение одежды к коже сделалось неприятным и даже болезненным, как при ожоге. И тем не менее он надел куртку. Чтобы не нести.
Ткань…
Нет, не ткань это была и не резинка, и вообще непонятная субстанция.
Она предательски скользила, и, натыкаясь на очередной выступ чего-то снизу, Сашка чувствовал боль, сравнимую с электрошоком.
Он убрал пистолет.
— Что же это за место такое?
Джой косил глазом беспомощно.
Джою было плохо. Но в чем это выражалось для пса, Сашка мог только догадываться.
Стоя Вороненок смог выглянуть за пределы воронки.
И ничего путного не смог увидеть.
Кроме того, что все укрывала эта белая субстанция.
Она укрывала будто бы и небо.
Сначала показалось, что горизонт недалек.
Но это было не так.
Скорее, край куда большей, титанической воронки, на дне которой, в самом центре, в другой, крохотной воронке сидит он, Сашка Воронков.
Но тут же почудилось, что не край и не горизонт, а вовсе ничто. Вроде как все это пузырь.
И пузырь этот то ли колышется, то ли пульсирует. Сплющивается и надувается.
Или это в глазах мерцает?
Сашку замутило от звона в ушах и мерцания.
Он закрыл глаза, сдерживая тошноту.
Все равно это бестеневое пространство лишь обманывало и морочило.
А то, что он видит — могло быть только образом, родившимся в сознании.
Белый шелк и камни под ним.
Такой родился у Сашки образ. Неправильный по сути, но близкий к ощущениям по форме.
За неимением лучшего.
И камни словно рвутся сквозь саван, на котором извалявшийся в болоте Сашка не в силах был оставить ни единого пятнышка грязи, тщатся проткнуть неодолимо прочную ткань и достучаться до единственного гостя этого мира.
Руины.
Те самые, которые говорят…
Но эти не говорят.
Они вопиют об участии, о спасении через общение.
Они хотят поделиться своими тайнами, показать все свои трещинки, но саван неумолим: «Доктор сказал, в морг, значит, в морг».
Выступы неведомого НЕЧТО впивались в ступни через кроссовки, проникали внутрь, поднимались вверх по костям ног, создавая такой же эффект, какой создает бормашина, нащупавшая зубной нерв.
С трудом разрывая эти невидимые нити, проникающие в его существо, стаскивая ногу с незримых, но от того не менее болезненных всепроникающих игл, Сашка сделал шаг и застонал от бессильной ярости и боли.
Он снял ногу с одних игл для того, чтобы насадить ее на другие.
— Вставай, псина, — сквозь зубы сказал он и понял, что у верного Джоя недостанет ни воли, ни сил терпеть этот кошмар.
Пришлось взять пса, как дохлятину, и взвалить на шею, как носят баранов. Джой не пытался сопротивляться и вообще не подавал признаков жизни, кроме того, что косил испуганным глазом, вздрагивал, мелко дышал, высунув язык, да еще непрерывно транслировал, как ему здесь нехорошо. Но транслировал глухо и беспомощно.
Хрипло зарычав, Сашка сделал еще шаг и тут же снова зажмурился. Стоило сдвинуться с места, и мир вокруг тоже сдвинулся, качнулся и поплыл, размазавшись в простоквашно-белесую муть. Будто хлопья в сыворотке, замельтешила и затянула все густая рябь.
Хреново-то как…
