его больше волновало, как спастись самому. Эрнст Август рассказал мне, что семью свою со всеми драгоценностями он сумел утром переправить через границу, а сам еще задержался. И вдруг все пути к бегству оказались отрезанными. С грехом пополам ему удалось бежать через дворцовый подвал.
Я почти не воспринимал его слов. Он все еще продолжал говорить, а я решил немедленно привести в исполнение свое намерение. Я провел Эрнста Августа в лабораторию под предлогом, что ему следует отдохнуть, и усадил его в кресло. Я вполне мог бы его оглушить и отправить в будущее в «сонном» виде, но мне хотелось знать, испугается ли он. Итак, я привел в действие механические захваты. И неожиданно для графа его ноги и руки оказались в тисках, а тело с силой прижало к креслу.
Его испуганное лицо и вырвавшийся из груди глухой стон вознаградили меня за долгие годы унижений. Он, очевидно, решил, что я перехитрил его и выдам повстанцам. Ну, что до этого, то я успокоил графа, сказав, что его опасения напрасны. На желании отомстить, вернувшись к власти во Франкенфельд-Бирнбахе, придется поставить крест, но петли он может не опасаться. Если он, конечно, не повторит своих ошибок там, куда я его посылаю. Напротив, он еще должен радоваться, ведь он окажется первым человеком, совершившим подобное путешествие.
Он, наверно, принял меня за сумасшедшего и проклял тот день и час, когда постучал в мою дверь. Не поверив ни одному моему слову, он думал, что я, обуреваемый безумной идеей, намерен убить его с помощью какого-то эксперимента. Граф умолял отпустить его: взывал к господу богу, молил о помощи, а после, когда это не помогло, стал угрожать всеми муками ада, которые мне уготованы, как всем чернокнижникам. Стенания графа мне надоели, я усыпил его и стал готовить тело к перемещению во времени. Он должен был забыть почти все о своем прошлом и там, где он окажется, рассчитывать исключительно на себя.
Путешествие — или, лучше сказать, «прыжок» — было рискованным, но мы перенесли все связанные с ним трудности. Поскольку Эрнст Август ни в коем случае не должен был узнать меня в будущем, я не только погасил в его мозгу всякое воспоминание обо мне, но и несколько сократил его путь. Он прибыл сюда в конце пятидесятых годов, я — в начале семидесятых. А так как в пути мы постарели всего на час, ему в 1972 году было пятьдесят два, а мне — тридцать девять. В иные времена я был старше Эрнста Августа на два года.
Никого, наверно, не удивит, что, когда я оказался в настоящем, мне было не до Эрнста Августа IV. Сначала следовало оглядеться, разобраться, что к чему, ощутить влияние нового и волнующего. Ведя затворническую жизнь в лаборатории, я даже в общих чертах не представлял себе, каким может быть характер происшедших за два века перемен. Правда, я предполагал увидеть новое не только в науке и технике, но и в общественной жизни.
Но уже одни лишь внешние изменения вызвали у меня шок. Куда подевались леса, подходившие на востоке и на севере почти к самому дворцу; где Принцессин холм на южной окраине городка? Дворец на месте, это да, причем его недавно реставрировали, он стал музеем, привлекающим туристов, своих и иностранных. Но все вокруг!.. Там, где стояли великолепные леса и простирались поля и луга с сочной травой, ощерились теперь бесконечные плоские и грязные траншеи, у краев которых с адским грохотом ползали огромные стальные машины. Фантазия рисовала разные чудесные машины будущего, но подобного тому, что я увидел на комбинате по добыче бурого угля, я себе представить не мог.
Или крупноблочное и панельное строительство в Нойбирнбахе. Химический комбинат с его цехами и трубами, автострада вокруг города. Ни одной телеги на покрытых асфальтом улицах, ни единого всадника, ни одного осла, зато скопления легковых автомобилей, мотоциклов и автобусов, а по ту сторону шахты — железная дорога. Здесь не место описывать, как я всякий раз терял дар речи, когда воочию видел свой первый самолет, первую моторную лодку, первый поезд метро; как я в первый раз включил радио и смотрел первую телепередачу. Мне стоило неимоверных усилий привыкнуть к уличному шуму. Бог мой, сколько в этой жизни шума; прогресс прогрессом, но неудобств хватает. Когда я стал свидетелем уличной катастрофы (грузовик на полном ходу врезался в малолитражку), я испытал страстную тоску по пышной зелени лугов моей юности, по мирному крику запряженных в повозки осликов.
Я предвидел, что князья потеряют ряд своих привилегий, но что они совершенно исчезнут, что вообще не будет помещиков, что леса не будут принадлежать частным владельцам, по рекам и озерам будут плавать не чьи-то собственные суда, я и вообразить не мог. Не сразу я привык и к тому, что женщины одеваются как мужчины, обучаются в университетах и пьют в барах пиво. Что рабочему незачем больше ломать шапку перед начальством, что крестьяне будут приветствовать бургомистра рукопожатием, а не кланяясь до земли, — этого я тоже не мог ожидать. И еще многого-многого другого.
Словом, мне пришлось основательно перестраиваться, сосредоточив на этом весь свой ум и волю. Не мог же я просто наблюдать и удивляться, мне было необходимо действовать, строить новую жизнь!
Питание, квартира, документы, одежда: мог ли я предусмотреть, предвидеть все трудности, с которыми пришлось столкнуться? Какие сложности, например, вызовет обмен нескольких золотых монет, которые я прихватил из прошлого, как непросто окажется снять скромную комнату, приобрести необходимую мебель, а особенно — обзавестись документами!
Но в конце концов все трудности остались позади, мои способности изобретателя, мои навыки шлифовщика стекол для оптики помогли мне стать на ноги, и вскоре мысли мои потекли по привычному руслу. Меня интересовала судьба Эрнста Августа, я навел о нем справки. Долго искать не пришлось. Через несколько недель моего пребывания в нашем времени я встретился с ним, прогуливаясь по парку. А до этого он улыбнулся мне с первой страницы городской газеты.
Я сразу узнал его, хотя он и состарился. Его сняли во весь рост в рабочем кабинете на фоне мебели, скромной и вместе с тем безусловно стильной, отмеченной печатью античной элегантности. Левой рукой он поглаживал пузатую вазу, на его губах играла победная улыбка. Подпись под фотографией гласила: «Э. А. Франкенфельд, переехавший в наш город каких-то десять лет назад, сегодня директор фабрики «Антиквар», предприятия, успешно справляющегося с ответственными экспортными поставками».
Удивлению моему не было границ. «Директор фабрики? Как он этого добился? Мое почтение, — подумал я, — в прошлом он много дурного натворил, но сейчас, очевидно, стал другим человеком. Молодец, постарался. Ведь если вдуматься, в юности он ничему не учился и профессии не приобрел».
Ну, что он умел? Скакать верхом? Стрелять из охотничьего ружья? Не слишком-то много. Одним словом, у него, на мой взгляд, не было никаких предпосылок, чтобы воскреснуть в подобном обличье. Его успехи заставили меня обо многом задуматься. Я еще мало знал о новом времени, но не исключал, что импозантная внешность этого человека, его внешняя невозмутимость и безапелляционность суждений и помогли ему в конечном счете занять столь заметную должность.
Если он что и умел всегда, то это использовать людей и заставлять их работать на себя. Э. А. Франкенфельд! Нет, я обязательно должен был удостовериться, чему он своими успехами обязан.
Крестьянское восстание в Бирнбахе, сведения о котором были обнародованы всего несколько лет назад благодаря заслугам ученых-историков Д. и Г. Бренена, закончилось, как и предсказывал Эрнст Август в моей лаборатории, кровавой бойней, устроенной войсками короля Саксонии и нашего князя. Оба властителя возвели на престол слабоумного младшего брата графа. Графской семье вернули ее имения, графиня фон Рудов свое потеряла, но оно было возмещено в виде большой суммы из государственной казны. Она вышла замуж за гессенского банкира, принеся ему в приданое дворянский титул. Впоследствии она сотрудничала с администрацией Наполеона и после поражения его в России вынуждена была уйти в монастырь. Эта версия убедительной мне не кажется. Я-то фон Рудов помню! Она… и монастырь! Ну нет…
Эрнст Август IV, по данным этих историков, пропал в круговерти революции; возможно, он и монах, задержанный повстанцами при попытке перехода границы и повешенный ими, потому что его приняли за известного ростовщика, — одно и тоже лицо. Это всего лишь предание. Мне лучше
