иначе нельзя.
Александр выскочил из подвала, на ходу надевая ватник, пробежал мимо тетки Ульяны и Нюры, которые терпеливо ждали выхода мужчин из подвала, прячась от ветра за штабелями кирпича.
Темнело. Воздух был холоден и чист. Но уж не по-зимнему. Потянуло горьковатым запахом сырой древесины, смолой от теса, сваленного возле корпуса.
Неподалеку шли подсобницы из бригады Силантия, визгливые, горластые. Влажный весенний ветер далеко разносил их голоса.
— Поздравьте Шурку-набаловушка! — крикнул им Гуща, не в силах сдержать переполнявшую его ярость. — С шестым…
Девчата кинулись к Александру. Одна спросила на бегу:
— Правда, Сашок?
Вперед выскочила широколицая, грудастая Тонька, лет двадцати двух, разведенка, которую на стройке окрестили «смерть кудрявым» или «шамаханской царевной» за ее невиданно пестрые платья, поверх которых надевалась старенькая, в клочьях ваты, стеганка. Из-под платьев неизменно виднелись ватные, а летом — спортивные, из сатина штаны. Не дожидаясь ответа Александра, она осторожно, чтоб не запачкать, обняла парня, отставив в сторону черные, в саже и асфальте, ладони. Впилась влажными губами в его губы.
— Раз, два, три… — считала одна из девчат, хохоча и взмахивая рукой, как судья возле поверженного наземь боксера.
Болезненно вскрикнул тоненький женский голосок. Так кричат здесь, лишь когда случается на стройке не счастье. Все оглянулись на крик. Кто-то бросился к корпусу.
— Что там, тетка Ульяна? — быстро спросили несколько человек у подходившей Ульяны.
— Ничего… — Ульяна отыскала взглядом того, кто ей был нужен. — Лександр! — окликнула она строго.
— Что?
— Жена приехала.
— Чья?
— Твоя. Из деревни!
Александр отмахнулся: такого не могло быть. Ульяна скрестила руки на груди, ее гулкий альт разнесся наверное, по всей стройке: — Слышь! С дитем приехала! — И, на всякий случай, не дав ему опомниться, продолжила: — Ославил стройку! Всех нас ославил! Дура, если простит тебя, шалопута.
Растерянный, недоумевающий Александр двинул за Ульяной туда, где виднелся белый силикатный кирпич, сгруженный навалом, наполовину битый, и сырой тес, пахнущий смолисто и горьковато.
Больше ничего там не было.
И никого.
4
В подвал Ульяны Александр вбежал, высекая металлическими подковками искры. У двери остановился. Хотел постучать — рука не поднялась. Хотел спросить, можно ли войти, — не сумел и слова из себя выдавить. «Не писал, дурень! Дурень!» Так и стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока запыхавшаяся Ульяна не распахнула двери ударом ладони.
Нюры в комнате не было. Александр вытер рукой ватника лоб.
Возле высокой кровати Ульяны виднелась прикрытая марлей качка из светлых прутьев. Александр на цыпочках приблизился, обтерев руки о ватные штаны, двумя пальцами приподнял край марли.
«Скулы — в мать. Чингисханские… Нос?…
— Уши гляди! — гудела за спиной тетка Ульяна — ровно бельевыми защепками вниз оттянуло.
Кровь бросилась Александру в лицо. Он пригнулся к сынку, но Ульяна оттащила его за рукав:
— Не дыши табачищем!
Александр спросил в какой уж раз, скороговоркой, захлебываясь словами:
Что ж она не писала? Я ведь и ведать не ведал….
— Ври больше, — грубо перебила его Ульяна, хотя еще по дороге уверилась в том, что Александр действительно ничего не знал. — Не ведал!.. Как обнимать-целовать ведал?!
Медленно — петли скрипнули — открылась дверь. Вошла Нюра, держа в опущенной руке смятую зеленую шляпку. Остановилась у порога. На всем лице Нюры, казалось, остались только глаза. Дегтярные. Без блеска. Словно бы невидящие.
Уходи отсюда, — выдавила она из себя глухим голосом. — Ну!
Ты что, дура? — удивился он.
То же самое повторилось и на другой день. И на следующий. Александр заговаривал с Нюрой в коридоре общежития, на стройке. Она либо проходила не глядя, либо, когда он пытался схватить ее за рукав, отвечала презрительно, неизменно одно и то же: — Ты нас своими нечистыми руками не касайся!
Как-то Александр увидел ее у входа в ясли. На другой день он отпросился у прораба, накупил резиновых кукол, слонов, плюшевого мишку и поехал в ясли. Игрушки у Александра отобрали в дверях. «И бог с ними!». Он поднялся вслед за дежурной сестрой на верхний этаж, где орали грудные; взволнованно вдыхал кисловатый молочный запах.
Дежурную сестру кто-то окликнул, она бросила Александру:
— Я сейчас, идите! Вторая комната направо.
Во второй комнате направо сухонькая старушка в белой косынке обмывала водой из графина соски. Увидев мужчину в коротком, выше колен, белом халате, она выпрямилась и сказала добродушно:
— Тебе напротив, папаша… — И, вздохнув, вновь принялась за соски.
— Тут, кажись, одна безотцовщина.
Пальцы Александра, стягивавшие на груди халат, разжались. Халат распахнулся, обнажая мятую, с оборванными пуговицами сатиновую рубашку, загорелую грудь.
«Безотцовщина»!.. Слово это преследовало его, сколько он помнил себя. Все горести детства были связаны с этим словом. И вдруг о его сыне, о его родном сыне — безотцовщина!
Он был терпеливым, Александр Староверов. Ни звука от него не услышали, когда он, однажды рухнув с карниза, лежал на песке с переломленной ногой. Он научился не раскрывать рта и тогда, когда прорабы, не разобравшись, костили его за чужой брак.
А тут сжал зубами козырек фуражки, чтоб не зареветь. «Безотцовщина»!
Он выскочил из комнаты, задев металлические сетки с пустыми молочными бутылочками, пробежал по коридору мимо удивленной сестры, которая крикнула вслед: «Куда вы, папаша?»
Александр напялил кепку на уши, «Силантий дело сказал: дать ей раза… Ведьма цыганских кровей»:
Ведьмы дома не было. Александр оставил на ее тумбочке четыре сотенных бумажки — все, что у него было с собой. Вечером ему их вернули..
На другой день, когда Нюры не было в комнате, Ульяна допустила его к качке. «Одним глазком — и назад!» Он попытался подержать сына на руках, она почему-то выхватила ребенка и вытолкала Александра за дверь взашей, огрев его на прощание кулаком по спине.
Он дождался Нюру у дверей. Она шла прямо на него с шипящей сковородкой, крикнула зло:
— Отойди!
Он переступил вслед за ней порог, она круто обернулась к нему и, оттесняя его раскаленной сковородкой за дверь, прокричала свое неизменное:
— Ты нас своими грязными руками…
Поначалу тетка Ульяна одобряла ее. «Круче отваживает — ловчей заманивает», — говаривала она. Но прошел месяц….
— Кончай игру, девка, — сердито сказала она Нюре, сидя за вязаньем. — Этак он заворотит рыло, да
