очевидны, — он взглянул на Игоря исподлобья.
Игорь аж зубами скрипнул.
— Увлеченные краюхой, Сергей Сергеевич, вы не заметили, что происходит с Александром в артели Силантия. Да, в артели! — повторил он тверже.
— Не кричи, ты не на кране! — раздраженно вставил Чумаков. — Привык криком разговаривать оттедова. — И подумал: «Как только Ермак терпит?..»
Игорь взял в руки зеленые листочки Силантия и рассказал о том, что он наблюдал на корпусах, услышал от Огнежки и от других прорабов.
— Мы возмущаемся, когда к нам домой вваливается молодой паренек, штукатур или маляр, и запрашивает с нас за ремонт такую сумму, что глаза на лоб лезут. «Рвач! — браним мы его про себя. — Шкуродер! А где, когда он стал рвачом, этот вчерашний школьник?
Игорь кинул на стол перед Ермаковым зеленые наряды. — Я спросил Александра, как он относится к этому. Знаете, что он мне ответил? «Мы не крадем… свое берем». Из месяца в месяц, изо дня в день Староверов деклассируется.
Наступила такая тишина, что стал слышен звон капель из-за боковой двери, где был в комнатке отдыха управляющего умывальник.
«Круто взял, — недовольно подумал Ермаков. — Зеленый, а Хрущ его настропалил…»
— Или вот еще! Прислали на стройку молодого инженера Огнежку Акопян. Замечательная женщина. Умница. Болеющая за дело. Чему ее тут научили? «Выводиловка» представляется ей гидрой о семи головах. Срубишь одну — на ее месте две вырастут. Сейчас еще Огнежка кусает губы, переживает, а пройдет год- два она рукой махнет: мол, все одно…
Ермаков, насупившись, точил лезвием безопасной бритвы карандаш. В сердцах нажал кнопку звонка.
— Огнежку! Чего ей, в самом деле, в «каталажке» сидеть?
Огнежка просунула в приоткрытую дверь голову. Огляделась. Остановилась в нерешительности.
Ермаков показал ей жестом на стул, начал веселым тоном, чтобы разрядить атмосферу:
— Огнежка, ваши художественные графики спасли нас от головомойки! Их возили наверх. Понравились… На закуску сделайте график поточно-скоростной кладки корпуса номер…
Она недовольно скривила уголки губ.
Ермаков добавил торопливо: — Огнежка, для прославления начальства! Чтоб было видно, что оно работает. Чтоб его хвалили.
Огнежка встала со стула, произнесла решительно: — Я, между прочим, инженер по труду и зарплате.
Ермаков ждал привычных жалоб: «бумажки опротивели, заели…» — а она вон что! Он развел руками, воскликнул со свойственным ему добродушием и веселой покровительственностью: — Ну, какой ты инженер по труду и зарплате? Знаешь ты хоть, в чем твоя обязанность?
Огнежка сжала рукой спинку стула.
— Жить совой. Смотреть, но не видеть.
Брови Ермакова снова полезли вверх.
— Да что вы сговорились, что ли? Акоп, они что, сговорились? — Он оглянулся на Акопяна, своего давнего друга и отца Огнежки.
До прошлой весны Акопян был главным инженером треста. С полгода назад он стал персональным пенсионером и с тех пор безвозмездно руководил трестовскими рационализаторами, входил во всевозможные комиссии, по поводу которых Чумаков отзывался недвусмысленно: «Комиссий на стройке порасплодилось — дышать нечем!..»
Акопян сидел у окна, уставясь на свои резиновые сапоги, облепленные по щиколотки желтовато- бурой глиной. Он вынул изо рта трубку с костяным чубуком, произнес тоном подчеркнуто-значительным и серьезным:
— Не иначе, очередной гнусный заговор.
Ермаков расстроенно махнул рукой:
— Огнежка, перестань смешить людей! Какой ты инженер по труду и зарплате! Ты просто… — он поглядел на ее накрахмаленный воротничок с кружевными отворотами над высокой грудью — ты просто… ну, было бы мне не под пятьдесят, а поменьше, я б тебе тут же руку и сердце… Пошла бы?
Огнежка покосилась на Игоря, который вдруг привстал.
Если б вы явились ко мне с таким предложением, я не то что пошла, побежала бы.
— Вот видишь!
— …до Киева, по шоссе, не оглядываясь.
Игорь взглянул на нее почти с восторгом. Ермаков пристукнул ладонью по столу.
— Пойдешь прорабом на новый корпус… Да не к Чумакову! — добавил он, заметив, что лицо ее не выразило радости.
— Тебе ли корпеть над бумагами?
Когда за ней закрылась дверь, прозвучал иронический возглас Чумакова:
— «Шурка деклассируется»! Раскопали деклассированный элемент! Босяков в опорках! И где? На передовой стройке. Да в такой конторе, как наша, даже шумоватая Тонька борозды не испортит. Потому как на нее влияют… — Чумаков вынул из кармана потрепанных армейских галифе несвежий платок, приложил к огненно красному с синими прожилками носу — сморкнулся гулко, как в трубу. Акопян от этого трубного звука над ухом едва не уронил пенсне.
— Тут чего только не мобилизнешь чтоб план выполнить, — продолжал Чумаков тоном почти обиженным. — Все средства.
Акопян пыхнул трубкой.
— Иные средства, как видите, компрометируют цель.
Игорь с надеждой и тревогой посмотрел на Акопяна, обронившего фразу, которая вызвала глубокую тишину. Он напомнил Тимофею студента. Лицо моложавое, свежее, кожа на впалых щеках глянцевитая, ни морщинки.
Акопян снял пенсне, и его до черноты смуглое точно обожженное стужей, лицо стало как-то домашнее и беспомощнее. Ермаков глядел на него с приязнью, печалью почти с нежностью.
Акопян вдруг спросил: — А знаете ли вы, чем неврастеник отличается от шизофреника?
Игорь давно заметил: Акопян начинал развлекать анекдотами именно в тот момент, когда назревал скандал или разговор касался тем, не связанных с инженерным делом!
Из кабинета вслед за Чумаковым стали неслышно, один за другим, выходить все, кого ждала срочная работа. А кого она не ждала в тресте Ермака?..
Скоро в кабинете остались лишь Ермаков, Акопян и Игорь.
Ермаков знал: на месте Игоря он бы, наверное, изматерил Акопяна, во всяком случае, попросил бы его придержать свои анекдоты для другого часа. А Игорь обращался к Акопяну, словно ничего не произошло.
Ермаков очень ценил в людях качества, которые в нем самом находились, по его признанию, «в зародышевом состоянии». Ему импонировали выдержка и внутренняя деликатность Игоря. «Ученый человек, университетчик. С его ли деликатностью на стройке работать?»
Акопян завершил с Ермаковым все неотложные дела, вышел ссутулившись.
Ермаков забасил предостерегающе, по-отечески, своим характерным грубоватым языком «первого прораба на деревне», как называл его Акопян:
— Игорь Иванович, я тебя не пойму. Ты чуешь что и гончая не учует. Зачем всполошился, как Чуваха после третьей стопки: «Спасайся, люди!»
Ермаков внимательно выслушал объяснения Игоря, полистал его блокнот, сказал с усмешкой, кладя на стол свои некогда обожженные негашеной известью, в рубцах, кулаки.
Никита Сергеич, значит, тебя обнадежил… Но наши беды ему шею не сломают, а твою запросто. На тебя уж доносов накропали — страшное дело… Потому как ты упал с неба и, хоть это не твоя вина, ты совсем-совсем зеленый, ну, как огнежкина кофта. И в наших бедах не понимаешь, ну, ни хрена. Давай, для
