Сам Осиков на войне не был. Получив в июле сорок первого года «броню», он перекочевал из Москвы вместе со своим учреждением в город Омск, находившийся на почтенном расстоянии от линии фронта. В Омске товарищ Осиков испытал все тяготы и трудности эвакуации. Но кто теперь это ценит! Только и слышно: «фронтовик!», «фронтовик!», «фронтовик!»
Может быть, потому и копошилось в нем тайное, как срамная болезнь, чувство враждебности к бывшим фронтовикам, словно они самим фактом своего существования укоряли его, заставляли испытывать угрызения совести. Хотя никто и никогда никаких претензий к Осикову за «броню» и Омск не предъявлял и он даже получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», все же при виде фронтовика с неприязнью думал: «И уцелел, и наград нахватал!»
…И вот сидит перед ним майор-фронтовик, развалился, закурил без разрешения, а на груди Звезда блестит, даже глаза режет. Вроде как ухмыляется майор. А почему — и без слов ясно: ни в грош не ставит он ответственную и нервную работу кадровика, конечно, думает про себя: «Окопался, бумажная крыса, тыловик бронированный». Ну хорошо!
Алексей Митрофанович, естественно, и виду не подал, что догадывается о мыслях фронтовика. Спокойненько, не торопясь взял его анкету, пробежал наметанным глазом. Сразу же обнаружил: в графе о родственниках, проживавших на территории, оккупированной врагом, прочерк.
Спросил равнодушно, как бы между прочим:
— Вероятно, забыли ответить на один вопросик?
Герой легкомысленно пожал плечами:
— Какая теперь разница, кто где проживал. Война окончилась. На работу я поступаю, а не родственники. А где я был во время войны — в анкете все изложено. Воевал! В тылах не отсиживался.
Осиков и бровью не повел, словно не понял, в чей огород полетел булыжник.
— Все же потрудитесь написать, кто из ваших родственников где и какое время находился у немцев?
— Не находился у немцев, а проживал на оккупированной территории, — помрачнел майор. — Ну, леший с вами. Мать моя в Смоленске жила. Не успела эвакуироваться.
Трещинка наметилась. Маленькая, вроде и неприметная, но для опытного толкового человека и ее достаточно. Колупни трещинку скальпелем пытливой мысли — и полезет наружу, как гной из нарыва, разная подноготная.
Как бы между прочим, Осиков заметил:
— Кто хотел, тот успел…
Майор встал. Казалось, внутри у него что-то начало колотиться. Но сдержался.
Осиков же сделал вид, что не замечает состояния майора.
— Скажите, а где сейчас изволит проживать ваша мамаша?
— Умерла в сорок втором. От голода.
— А справочка о ее смерти есть?
— Какая справочка! И могилы не нашел, когда в Смоленск вернулся.
Осиков повеселел: загнал-таки в угол строптивого фронтовичка. Но внешне был учтив, даже доброжелателен.
— Ну вот видите, как получается. Место захоронения не установлено, и сам прискорбный факт смерти, к сожалению, документально не подтвержден. — После небольшой паузы проговорил с соболезнующей миной: — Может быть, ваша мамаша и не умерла совсем, а с немцами в Германию уехала?
С нервишками у майора, видать, было худо, поиздергались они на передовой от разведок боем, огневых налетов, прямых попаданий, ночных поисков и тому подобных операций и ситуаций. Схватил он с письменного стола пресс-папье в виде наяды, возлежащей на скале, и со всего маху приложил к геометрической плеши Осикова. Хорошо еще, что письменный прибор начальнику отдела кадров полагался без мрамора и бронзы. Наяда была жидковатая. А то погиб бы Осиков на боевом посту — и собаки бы не залаяли.
Дальше все свершилось по закону: милиция, свидетели, протокол…
Через год пришел в отдел кадров бывший майор и бывший Герой за документами — из тюрьмы выпустили, потребовались. Куда только девались его бойкость, громогласность, твердый шаг! Смотрит в сторону, лицо сморщилось и руки дрожат — расписаться как следует не может.
А кто виноват? Сам виноват! Будет до конца дней своих помнить, что такое анкета!
Осиков понимал: сейчас не старые времена, когда поездка за границу потенциально хранила в себе опасность обвинения в попытке изменить Родине. Теперь ездят на Запад все кому не лень: и артисты, и туристы, и спортсмены, и даже лица реабилитированные! Ну что ж, в принципе правильно. Мирное сосуществование. А о странах народной демократии и говорить не приходится. Везде зеленая улица: «Милости просим!», «Добро пожаловать!»
В глубине же души Осиков опасался, что со временем все снова может стать на свое место и уж что-что, а собственную анкету благоразумней соблюдать в чистоте. На всякий случай.
Но даже не это было самым главным. Алексей Митрофанович тайно в каждом подданном буржуазной державы подозревал возможного врага, только и думающего о том, как бы завербовать советского человека, выведать у него военную или государственную тайну, прельстить иллюзорными благами догнивающего капиталистического ада.
Лично за себя Алексей Митрофанович был спокоен. Как говорится, с младых ногтей он привык, общаясь со знакомыми и сослуживцами, замечать каждое, пусть и случайно вырвавшееся, сомнительное словцо, улавливать нюансы и оттенки, подстерегать мимолетную усмешку при чтении газеты или прорвавшуюся зевоту на лекции, а то и на инструктивном докладе. Нутром чувствовал он, кто чем дышит, о чем думает или о чем может подумать. Еще в предвоенные годы Осиков оказал соответствующим органам некоторые услуги в разоблачении врагов народа.
Готовясь к поездке, Алексей Митрофанович старательно проштудировал все брошюры о политической бдительности и сохранении государственной и военной тайны, досконально изучил коварные приемы и хитроумные уловки агентов империалистических разведок. Был, что называется, во всеоружии.
Но что делать с членами делегации, за которых он теперь отвечает? Большинство из них, правда, люди серьезные, положительные. Но и тут, как известно, доверяй, да проверяй. А есть в составе делегации и такие типы, что хоть стой, хоть падай! Когда б воля Алексея Митрофановича, он бы и на пушечный выстрел не подпускал их к государственной границе.
Вот почему Алексей Митрофанович, заботясь об укреплении политико-морального состояния делегации, налегал на беседы, особенно душевные, индивидуальные. Он поставил перед собой задачу при каждом удобном случае, как бы невзначай, напоминать членам делегации о святом долге высоко держать честь и достоинство советского человека за рубежом.
Первую такую беседу Алексей Митрофанович провел еще перед отъездом из Москвы, и, надо сказать, делегаты слушали внимательно, задавали вопросы, некоторые даже что-то записывали. Это радовало. Чувствовалось — до самого сердца дошли слова руководителя. Но нашлись, увы, и такие нигилисты (их Алексей Митрофанович успел приметить), которые строили усмешки, переглядывались, шушукались. Он даже услышал за спиной явно в его адрес брошенное: «Осколок!»
Было похоже, что это сказал один забойщик из Воркуты, лохматый парень со стиляжьими бакенбардами — В. В. Самаркин. На всякий случай Осиков сделал соответствующую пометку в своей записной книжке, или, как он сам выражался, взял Самаркина на карандаш.
Первым делом Осиков решил заглянуть в купе, где разместились «воркутинские каторжники», как про себя окрестил он лохматого нигилиста и его дружка. Их купе вообще казалось ему неблагонадежным. Только гражданка Курбатова не вызывала особых сомнений. Женщина серьезная, положительная, врач-терапевт. Едет на могилу мужа, погибшего в Польше. Должна себя соблюдать.
Зато остальное население купе — хоть оторви да брось! Те самые два забойщика из Воркуты, ребята травленые, пробы негде ставить. Не успели отъехать от Москвы, как они сразу же отправились в вагон- ресторан. Пили там водку (как потом выяснил Алексей Митрофанович у официантки — по двести граммов) и вели оживленную беседу с подозрительным типом в ярком клетчатом импортном свитере и с трубкой в
