работал официант Веслав, малый средних лет и среднего роста, с лицом несколько бледноватым и хмурым, без особых примет, как говорилось раньше. Был он здесь человеком новым, на работу в буфет его, как инвалида войны, прислал профсоюз. Пшебыльский не очень обрадовался такому помощнику, но спорить с начальством не считал возможным: не такая у него биография.
В буфете тихо и чинно, как в будний день в костеле. Лишь порой слышно — где-то далеко, верно в депо, сумрачно перекликаются громогласные паровозы да на подоконнике стонут в приливе нежных чувств жирные от безделья и дармовых харчей сизые зобастые голуби.
Пшебыльский озабоченно щелкает костяшками счетов и изредка невзначай из-под полуопущенных век поглядывает в дальний угол, где, прикрывшись газетой, сидит мужчина в неказистом костюмчике цвета воробьиного пира и лиловом, косо повязанном галстуке.
Но вот буфетчик поднял голову, навострил уши-локаторы: за одним столиком послышался слишком громкий разговор. Так и есть: Веслав опять напутал! Пассажир в брезентовом дождевике и соломенной шляпе, похожий на сельского кооператора, раздраженно выговаривал официанту:
— Зачем вы мне пиво принесли! Я что просил?
Веслав растерянно вертел в руках поднос:
— Что?
Нервный кооператор накалялся быстро.
— Оглохли, что ли? Лимонаду! Понятно? Ли-мо-на-ду!
Веслав бросился за стойку:
— Один момент!
У пана Пшебыльского было твердое частновладельческое правило: из буфета посетители должны уходить в хорошем настроении. Подойдя к нервному кооператору, он изобразил на морщинистой физиономии сочувственную глину:
— Прошу прощения, пан. Официант новый, только третий день работает. Да и туг на ухо. Контузия!
Любитель лимонада смутился: зря обидел пострадавшего на войне человека. Чтобы загладить оплошность, встретил Веслава, явившегося с бутылкой лимонада, по-дружески:
— Где вас так, приятель?
Веслав насторожился: неужели снова не угодил?
— Что?
— Контузили вас где?
— Под Варшавой, пан. Под Варшавой!
Стакан холодного лимонада подействовал ублаготворяюще на кооператора, и он сочувственно вздохнул:
— Крепко досталось и городу и людям.
Но Веслав не был расположен в служебное время распространяться на посторонние темы. Смахнув салфеткой — единственное, чему он твердо научился за первые дни работы, — несуществующие крошки с соседнего столика, ушел на кухню.
Но сам Пшебыльский был человеком общительным. Народ на вокзале живой, подвижной: один едет в Варшаву, другой — в Быдгощ; там одна новость, здесь — другая. Ни в какой газете не прочтешь того, что порой расскажет бывалый пассажир. Буфетчик, чтобы поддержать разговор, кивнул в сторону удалившегося официанта:
— Инвалид, а кормиться надо. Вот и взял.
— Правильно! — одобрил кооператор. — Так все поступать должны. Я сам воевал. Знаю, что за штука война.
— Надо, надо помогать, — вздохнул Пшебыльский и обронил вскользь: — Всем нам война жизнь покорежила.
По простоте душевной кооператор понял слова буфетчика в прямом их смысле и даже подумал: «Ишь какой заморенный. Один нос торчит. Верно, и его война хлобыстнула». Спросил, чтобы продолжить беседу:
— Гданьский не опаздывает?
— Вовремя, в пять двадцать.
Внезапно Пшебыльский нахмурился. Нижняя челюсть брезгливо отвисла, нос стал еще тоньше. И не мудрено. В окне он увидел прескверную картину: вокзальную площадь пересекал Адам Шипек. Ясное дело: прется в буфет.
Забыв о кооператоре, Пшебыльский поплелся за стойку с выражением человека, садящегося в зубоврачебное кресло: каждая встреча с Адамом Шипеком стоила ему добрый год жизни.
Пшебыльский не ошибся. Дверь взвизгнула, широко распахнулась (видно, ногой ее пихнули) и впустила в буфет высокого, худого старика. Неуверенно передвигаясь на длинных, расшатанных в коленях ногах, он направился прямым курсом к буфетной стойке, подобно тому, как шлюпка в бурном море идет на маяк.
Это и был шахтер Адам Шипек собственной персоной.
Природа не очень мудрила над внешностью Шипека. Из всей богатой своей палитры она выбрала для него одну-единственную краску — черную. Черными были глаза и брови Шипека, черным было лицо с въевшейся в кожу угольной пылью. Черные кисти рук неуклюже торчали из коротких рукавов черного пиджака, на голове блином сидела черная замасленная шляпа.
Пшебыльский сделал вид, что не заметил нового посетителя, и с ожесточением застучал костяшками счетов. Но столь холодный прием не произвел на Шипека никакого впечатления. Голосом, который тоже казался черным, заорал:
— Здорово, приватный капитал! Дышишь?
Пшебыльский поморщился. Грязный выпивоха умеет задеть человека за живое. Но ответил миролюбиво:
— Почему бы и не дышать? Пока есть такие посетители, как вы, жить можно.
— Верно, — хрипло выдохнул Шипек. — Налей-ка среднего калибра. У меня сегодня праздник. Юбилей.
Пшебыльского возмущала манера Шипека разговаривать так, словно был он не обыкновенным забойщиком, а по меньшей мере ясновельможным графом Замойским или — вечная ему память — генералом Сикорским. Но дело есть дело, и буфетчик вежливо осведомился:
— Какой у вас юбилей, пан Шипек?
В глазах Шипека блеснули кусочки антрацита.
— Особенный! Грешно в такой день не осушить добрую чарку! — со смаком произнес он название симпатичного сосуда. — Запиши в свою библию, приватный капитал. Сегодня исполнилось ровно пятьдесят лет с той славной поры, когда я выпил первую стопку старки. Пятьдесят лет! Как сейчас помню: чудесный был денек, чет-нечет!
Новое упоминание о частном капитале кольнуло Пшебыльского. Он поджал синеватые губы:
— В прошлый вторник вы уже отмечали столь высокоторжественный день.
— Ошибка! — и Шипек оглушительно хлопнул пятерней по оцинкованной стойке. — В прошлый вторник исполнилось пятьдесят лет с того дня, как я на шахте подрался с полициантом и в первый раз попал в участок.
Не в правилах Пшебыльского пикироваться с посетителями, тем более такими вздорными, как Шипек. Но сейчас он не смог удержать язвительной усмешки:
— Есть что вспомнить! Не ровен час — снова попадете.
Шипек мотнул головой, как лошадь, отгоняющая мух.
— Шалишь, холера ясна! Теперь не хватают людей за здорово живешь, как раньше, когда шахта пана Войцеховского была, а ты у него прислужничал. Не те времена. Давай-ка выпьем за новую жизнь!
Пшебыльский поморщился. Лучше было бы сразу налить Шипеку стопку старки и пусть отправляется ко всем чертям. Развел руками:
— С удовольствием, да врачи запретили. Печень!
