чужих пороков и слабостей. Как это трудно — иметь большие права, которые в сто раз тяжелей ваших нелегких обязанностей! Но иначе нельзя — мы ставим столбы между людьми и убийцами. Убийство — не абстрактная картина, здесь непонятного и недосказанного быть не может. И кто-то должен копаться в чужой грязи и крови, чтобы не было вообще грязи и пролитой крови».
Тихонов провел ладонями по лицу, будто умывался, потом встал:
— И все-таки, Лев Алексеевич, я должен вас огорчить; к Алешиной нам сегодня придется поехать.
— Но вы убедитесь, что все это ерунда, и сами же потом будете смеяться.
— Может быть. Но, как говорит мой начальник, хорошо смеется тот, кто смеется без последствий.
Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий седой человек. Он подошел к Тихонову, сказал звучным веселым басом:
— Здравствуйте! Лагунов. — И крепким мужицким пожатием стиснул ему руку.
— …Нет, дорогой мой, у вас архаические представления о нынешней периферии! — сочно захохотал Лагунов. Его лицо красно, крупные черты подвижны, небольшие седые усы вздыблены.
— Небоскребов у нас, на Орловщине, не строят, как на проспекте Калинина, скоростную химчистку налаживают второй год — это все верно. Но вот вы, столичные жители, всегда немного кокетничаете с нами, провинциалами: «Ах, у нас такая спешка всегда, такой ритм жизни бешеный!» Так ритм — что? Уже давно нужны другие категории, другие определения. Я бы сказал, что надо нынешнюю жизнь мерить ее наполнением, насыщенностью… Да и ребята у нас сейчас хорошие растут, грамотнее нас, глубже жизнь знать хотят. Мне тут как-то сын — семнадцать лет парню — говорит: «Папа, а где бы взять почитать Пруста?» Я ему снисходительно так: «Вон в шкафу пятитомник стоит. Прочитай сначала „Фараона“ — отличная вещь». Помолчал мой Алеха, потом говорит: «Папа, я Болеслава Пруса читал, я про Марселя Пруста спрашиваю». Бах! Я чуть со стыда не сгорел. А ведь мы их воспитывать должны. Вот мой сосед Брэдбери читает. Я посмотрел — сложно, конечно, но чертовски интересно… Да, видать, чтобы кого-то воспитывать, надо самому учиться здорово!
— А вы как думали… — рассудительно сказал Тихонов. Лагунов быстро повернулся к нему:
— Вам, молодой человек, хорошо. А вот мне где время взять? У меня вон была намечена целая программа, а я за все время в Большой театр один раз вырвался. Как раз в тот день, когда здесь все это случилось…
— Надо же… — равнодушно отозвался Тихонов.
— Конечно, скромничать не буду, на выставке Юона побывал, — сказал Лагунов, загибая пальцы. — Потом посмотрел музыкальное ревю… Но ведь раз в год?!
— А спектакль хороший был? — спросил Тихонов.
— Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно все это — в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке водил на эту оперу, — засмеялся Лагунов.
— Исполнители пожиже стали, — сказал Стас. — Кто Кончака-то поет сейчас?
— М-мм… этот… о, черт!.. ну… — Лагунов замялся, выжидательно посмотрел на Тихонова, но тот не сделал никаких попыток ему помочь.
Лагунов беспомощно развел руками, и Тихонов наконец смилостивился:
— Огнивцев?
— Огнивцев? — повторил Лагунов. — Н-нет, фамилию забыл… Как же его?… — И вдруг обрадованно закричал: — А-а! Сейчас я вам точно скажу — у меня же программка была!
Лагунов вынул из тумбочки добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, вывалил из него на стол ворох бумажек и стал перебирать их толстыми сильными пальцами.
— Сувениры как-никак, — смущенно улыбнувшись, сказал он доверительно. — Ага, так. Это программа музыкального ревю… билет на выставку… так-так… билет в Большой… так, телеграмма — не то… ага, вот она, программка! Ведерников! Ведерников! — Он аккуратно сложил бумажки, бережно спрятал их в тумбочку и сообщил Стасу: — Конечно, хороший он певец, Ведерников, но, кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично. — Лагунов провел ладонью по усам. — И все-таки здорово — получил большое удовольствие!
— Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство? — спросил Тихонов.
— Да сразу же! Как пришел я за ключом — времени уже около одиннадцати было, — мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они все — горничные — в окна глазели.
— А в город вы уехали задолго до убийства?
— Так я ведь и не знаю, когда ее убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда ее нашли, — около девяти, что ли. А мы с Львом Алексеевичем в пять уехали.
— Лев Алексеевич-то куда направился?
— Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили, и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять — пятнадцать поехал и я.
— Значит, вы запирали номер?
— Да, конечно.
— А кому из дежурных сдали ключ?
— Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите — сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.
— А когда приехал Козак?
— Затрудняюсь сказать. Но наверняка поздно. Я еще, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.
Тихонов спросил:
— Вы не слышали, когда, Козак вошел?
— Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне еще сказал: «Тише, тише. Все в порядке, свои». И я снова уснул.
— Он вам не показался взволнованным? — спросил Стас.
Лагунов захохотал:
— Знаете ли, спросонья да еще в темноте определять нюансы душевного состояния я не берусь.
На журнальном столике у кровати Козака лежала книга — томик Брэдбери. Тихонов лениво перелистал книжку. На титульном листе штамп: «В дар Народной библиотеке им. А. П. Чехова на добрую память о читательнице Суламифи Яковлевне Пайкиной». Тихонов улыбнулся, хлопнул переплетом, встал:
— Ну, простите, Дмитрий Михайлович, за отнятое у вас время.
— Да что вы говорите! У меня и дела-то все закончены, билет домой заказан. Хочу успеть у себя еще и на лося сходить — через две недели отстрел заканчивается.
— До свидания.
— Всего хорошего. Если будете в наших местах, на Орловщине, — заезжайте. Я вас такой лосятинкой жареной угощу, пальчики оближете.
— Если будет возможность — с удовольствием. Спасибо. До встречи.
В холле Савельев вел душеспасительную беседу с томящимся Козаком. Увидев Тихонова, Козак привстал:
— Мы едем или вы, может быть, передумали?
— Одну минуту. — Стас подошел к столу дежурной по этажу. — Скажите, пожалуйста, кто работал на вашем этаже в тот понедельник?
— Наша же смена. Мы дежурим сутки, а потом трое свободны. В понедельник как раз мы и работали.
— Кто из жильцов пятьдесят восьмого номера сдавал вечером ключи?
— Ей-Богу, не помню. У меня же сорок номеров на этаже, да и прошло больше недели. Разве
