— Ну, орел, чего слыхать на белом свете и его окрестностях?
Не отвечая на его праздный вопрос, я сказал как можно безразличней:
— Мне с делом работать надо, а ты забрал, не сказавши адреса…
— Что, что? — не понял Жеглов. — Какого адреса?
— Ну, дело уголовное, груздевское… — забормотал я, пытаясь сохранить остатки видимости спокойствия. — На столе у меня лежало…
— Груздевское? На столе лежало? — зловеще переспросил Жеглов и зыркнул на меня острыми своими глазами. — И что? Где оно теперь?
Я развел руками:
— Нету… Я думал, ты взял…
— Да ты что, Шарапов?! Соображаешь, что говоришь? Ну-ка, ну-ка… — И он бегом устремился в наш кабинет. — Где, говоришь, лежало — на твоем столе? Когда? — И лицо у него при этом было такое, что меня начала бить крупная дрожь.
— Ну-ну… это… когда я письма Соболевской… подруги читал… А потом сразу к ней поехал — дело на столе оставалось…
Глаза у Жеглова превратились в узкие щелочки, лицо окаменело. Он сказал негромко:
— Тараскин, возьми людей, перейди с ними в соседний кабинет… а то мы тебе помешаем…
И пока Тараскин собирал бумажки протокола, уводил потерпевшую и девочку, Жеглов тяжело молчал, и молчание это давило меня тысячепудовой глыбой, давило просто невыносимо; чувствовал я, случилось что-то ужасное. И после ухода Тараскина Жеглов еще сколько-то молчал, грузно опустившись на стул, о чем-то сосредоточенно думал, наконец спросил:
— В сейфе смотрел? Нету?
Я покачал головой.
— В кабинете был кто, когда ты уезжал?
— Нет. Я его запер…
— Беги к тете Нюше, уборщице. Ключ только у нее есть…
Я побежал в каптерку, где тетя Нюша неспешно попивала чаек. Но в кабинет она не заходила и, следовательно, ничего про дело знать не знала. Я вернулся к себе. Жеглов по-прежнему сидел за своим столом и зло сопел.
— Куда ж оно могло деться, Глеб? — спросил я с ужасом. Я ведь и не представлял себе, что какая-то вещь может пропасть из запертого кабинета в МУРе!
— Куда могло деться? — прошипел он. — А плакатик около входа в столовую видел?
Видел я этот плакат, он еще в первый день привлек мое внимание: нарисована коричневая кобура красным шнуром, из нее торчит рукоятка нагана, рядом скрючилась когтистая волосатая лапа, и надпись в два метра: «Товарищ! Береги оружие! К нему тянется рука врага!»
— Видел, — сказал я понуро.
— Дело-то поважнее нагана будет, а?.. Ты когда-нибудь у меня на столе документы видел? Вот так, чтобы меня за столом не было, а дело бы лежало?
Я действительно не видел.
— Ты его целиком и в руки-то не брал, — сказал я угрюмо. — Работаем с ним мы — то я, то Пасюк или Тараскин…
— Правильно, — сказал Жеглов. — Ну а с отдельными документами я работаю?
— Работаешь. Ну и что?
— Вот ты, к примеру, прочитал у меня на столе хоть один документ, с которым я работаю?
Я вспомнил уже давно удивившую меня привычку Жеглова — если кто-нибудь подходил к его столу, он незаметно переворачивал бумагу, которую читал в то время, или накрывал ее каким-нибудь другим листом, газетой, пустой папкой. Спрашивать об этом я постеснялся, да и знал с детства, что чужое письмо читать неприлично. Вот он вроде такому неприличию и препятствовал, загораживая документы…
— Нет, не читал, ты их всегда переворачиваешь, — буркнул я, еще не понимая, куда он клонит.
— А вот почему — над этим ты не задумывался? Я тебе объясню. За иную бумажку на моем столе или на твоем — это безразлично — жулик подчас готов полжизни отдать, понял? От вас-то у меня секретов нет и быть не может, сам понимаешь. Но это привычка, железная привычка, отработанная годами, понял? Никогда никакого документа постороннему глазу! — Жеглов поднялся и стал расхаживать по кабинету, потом сказал устало: — А тут целое дело пропало… Боже мой, что же это будет?
Я впал в какое-то отупение. Представлялось мне, как сейчас потащат меня к Свирскому, а потом и к самому начальнику Управления, грозному генерал-лейтенанту Маханькову, вспомнил испуганное, растерянное лицо Соловьева в доме у Верки Модистки, и представлял я сейчас себя где-то рядом с ним, на какой-то длинной некрашеной скамье. Словно угадав мои мысли, Жеглов сказал:
— История-то подсудная… Объясни-ка начальству, кто теперь это читает? А?
У меня буквально зубы застучали от его вопроса; и не потому, что я начальства боялся, как-то нет этого в характере у меня, а было мне невыразимо стыдно, точно доверили мне пленного караулить, а я заснул и он убежал и чего теперь может натворить — бог весть…
— Что же делать, Глеб? — спросил я и оглянулся на Пасюка и Тараскина, ища в товарищах поддержки; и они по-прежнему смотрели на меня с волнением и сочувствием. А Жеглов сказал:
— Не знаю я, что делать. Думай… — И вышел, крепко стукнув дверью.
Пасюк спросил:
— Мабуть, ты його с собою возил, когда уезжал к той дамочке?
Я суетливо и совсем уж глупо отстегнул кнопку планшета, куда дело никак не могло поместиться, но все-таки открыл я его и посмотрел, потом снова — в двадцатый раз — стал перебирать сейф, и все, конечно, попусту. Так и стоял я, тупо упершись взглядом в полки сейфа, когда дверь отворилась, по кабинету проскрипели сапоги Жеглова — я этот звук научился отличать уже не глядя — и раздался звучный шлепок о стол. Холодея, я оглянулся: на моем столе лежала знакомая зеленая папка груздевского дела, а рядом стоял Жеглов и осуждающе качал головой. Я бросился к столу, схватил папку, трясущимися руками раскрыл ее — все было на месте!
— Где ты ее нашел, Глеб? — спросил я, заикаясь от волнения.
Жеглов презрительно скривил губы и передразнил:
— Наше-ол… Тоже мне стол находок! Я ее в учетную группу сдавал для регистрации. И заодно тебя, салагу, поучил, как дела на столе бросать…
Совершенно обалдев от всего, что произошло, я стоял посреди кабинета и беспомощно смотрел то на Жеглова, то на Пасюка, то на Тараскина. На лице Тараскина было написано огромное облегчение, Пасюк сморщился, глаза его зло поблескивали, а Жеглов уже широко и добродушно, по своему обыкновению, ухмылялся. И на смену непроизвольной радости оттого, что нашлось дело, на меня вдруг нахлынуло чувство огромного, небывалого еще в жизни унижения, будто отхлестали меня по щекам прилюдно и плакать не велят. Я задохнулся от злости и пошел на Жеглова:
— Т-ты… скотина… Ты что же это такое надумал? Я, можно сказать, с ума схожу, в петлю лезть впору, а ты шуточки шутишь?
Жеглов отступил на шаг, вздернул подбородок и сказал:
— Ну-ну, не психуй! Для твоей же пользы, наука будет…
А меня уже несло, не мог я никак остановиться:
— Это кто же тебе дозволил меня таким макаром учить? Я тебе что, сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер, разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать… Знать тебя больше не желаю… Все! — Я бросил дело на его стол и пошел к выходу, но в дверях вспомнил, повернулся к нему и сказал: — Чтобы духу твоего на квартире моей не было! Нынче же, слышишь?! Нынче же! Сматывайся к чертовой матери!..
* * *
