Джон Р. Р. Толкин. Письма

248 К сэру Стэнли Анвину

«Аллен энд Анвин» собиралось выпустить издание в мягкой обложке, включающее в себя лекцию Толкина «О волшебных сказках» и его короткую повесть «Лист работы Ниггля».

3 октября 1963

Сэндфилд-Роуд 76, Хедингтон, Оксфорд

Уважаемый сэр Стэнли!

«О волшебных сказках»; «Лист работы Ниггля».

В отсутствие Рейнера я набрался храбрости послать вам тексты, затребованные для издания в мягкой обложке, просто чтобы вы, может быть, взглянули на них одним глазком, прежде чем передавать дальше. Хотелось бы мне услышать ваше одобрение (или порицание), в особенности касательно Вступительной Заметки…..

Пока я составлял комментарий, мне вдруг пришло в голову, что, пожалуй, стоило бы дать общее название, как я и предлагал: «Дерево и лист»; оно соотносилось бы с отрывком в верхней части стр. 73 в «Эссе»[402] и с ключевым словосочетанием «одевать листвой» в конце, стр. 84[403]. Но, возможно, нет нужды лишний раз подчеркивать то, о чем я уже сказал в комментарии.

Боюсь, я все больше запаздываю со своими обязательствами; но год выдался не самый удачный. Только в конце августа я избавился от болей в плече и правой руке. Оказывается, не имея возможности пользоваться карандашом или ручкой, чувствуешь себя беспомощным, словно курица, оставшаяся без клюва.

С наилучшими пожеланиями,

Искренне Ваш,

РОНАЛЬД ТОЛКИН.

249 Из письма к Майклу Джорджу Толкину 16 октября 1963

Написано Толкином внуку из отеля «Мирамар» в Борнмуте.

Со времен понедельника приключились три довольно утомительных события. В понедельник я нанес визит «почитательнице»: она мне написала, и выяснилось, что живет она буквально в соседнем с отелем доме. Но выяснилось также, что «почитательница» совершенно глухая (случай неоперабельный и неизлечимый), хотя умница, каких мало, и очень начитанна. (Именем Элгар, муж в дальнем родстве с Эдуардом Э.{Эдуард У. Элгар (1857–1934), английский композитор и дирижер.}). Беседовать посредством блокнота — маета та еще! Вчера в разгар ланча мне пришлось спасать старушку (она у нас гостит), подавившуюся мерлановой костью, и везти ее к доктору. А потом вечером развлекать еще одну глухую престарелую даму! Едва ли не последнюю из детей великого сэра Джеймса Огастуса Генри Марри Словарного[404]. (Живых его потомков сейчас уже более ста). По матери она — Рутвен, и на протяжении многих лет занималась исследованиями заговора Гаури{Джон Рутвен, 3-й граф Гаури, в 1600 г. был убит вместе с братом Александром Рутвеном в башне замка Гаури при загадочных обстоятельствах, в присутствии короля Иакова VI. Предположительно, братья заманили короля в башню с целью убить или похитить, однако свита, услышав крик о помощи, подоспела вовремя и расправилась с заговорщиками. Подругой версии, происходящее было подстроено самим королем, стремящимся раз и навсегда покончить с семейством заговорщиков и интриганов.}. Поскольку мои познания в шотландской истории оч. невелики, мне сложно отслеживать, кто убил кого и почему, — уж такова общая направленность истории шотландцев. Надеюсь, ты сумеешь это прочесть! Не могу писать как следует без нормального стола и шариковой ручкой.

250 К Майклу Толкину 1 ноября 1963

Сэндфилд-Роуд 76, Хедингтон, Оксфорд

Родной мой М.!

Спасибо большое за письмо — да еще такое длинное! Кажется, от меня ты унаследовал не нелюбовь к писанию писем, но неспособность писать коротко. Что неизбежно означает «редко» — в твоей жизни (и в моей). Думаю, мы оба не прочь писать ad familiares{Близким, родным (лат.)}; но вынуждены вести столь обширную «деловую» переписку, что уже не хватает ни времени, ни сил.

Мне очень жаль, что ты столь подавлен. Надеюсь, причиной тому отчасти недомогание. Однако, боюсь, это главным образом профессиональная болезнь, а также и почти повсеместный человеческий недуг (в любой профессии), сопутствующий твоим летам….. Хорошо помню себя в твоем возрасте (в 1935). Десятью годами раньше я возвратился в Оксфорд (такой романтичный и наивный, все еще во власти мальчишеских иллюзий), и теперь невзлюбил студентов и все их повадки, и наконец-то понял, что такое доны. За много лет до того я отмахнулся от предостережений старого Джозефа Райта как от отвратительного цинизма старого выскочки: «Что, по-твоему, такое Оксфорд, паренек?» — «Университет, оплот знания». — «Нет, паренек, это фабрика! А что она производит, не знаешь? Так я скажу тебе. Производит она ставки. Вбей это себе в голову и тогда начнешь понимать, что вокруг происходит».

Увы! К 1935 году я уже знал: это чистая правда. По крайней мере, как ключ к поведению донов. Правда, да не вся. (Большая часть правды всегда сокрыта — в областях, цинизму недоступных.) Мне мешали, мне чинили препятствия (как профессору расписания В на полставки, хотя и с нагрузкой по расписанию А) в моих стараниях на благо моего предмета и усовершенствования его преподавания, — круги, заинтересованные в ставках и грантах. Но по крайней мере страдать так, как тебе, мне не приходилось: меня никогда не вынуждали преподавать что-либо, кроме того, что я любил (и люблю) с неугасимым энтузиазмом. (Если не считать краткого промежутка после того, как я сменил должность в 1945 — это было ужасно.)

Преданность «науке» как таковой, без оглядки на собственную репутацию, это высокое и в некотором смысле даже духовное призвание; а поскольку оно «высокое», оно неизбежно принижается самозваными собратьями, усталыми собратьями, жаждой денег{Или даже вполне оправданной потребностью в деньгах. — Прим. авт.} и гордыней: людьми, которые говорят «мой предмет» и вовсе не имеют в виду «предмет, которым я смиренно занимаюсь», но «предмет, который я собою украшаю» или «сделал своим». Разумеется, в университетах такая преданность обычно унижена и запятнана. Однако она по-прежнему жива. Если с отвращением закрыть университеты, она исчезнет с земли — до тех пор, пока университеты не возродятся и в свой срок снова не падут жертвами морального разложения. Куда более возвышенная преданность религии не в силах избежать той же участи. Ее, конечно же, в определенной степени принижают все «профессионалы» (и все практикующие христиане), а кое-кто в разные времена и в разных местах бурно негодует; а поскольку цель — выше, недостаток представляется куда худшим (и таков и есть). Но нельзя сохранить традицию учености или истинной науки без школ и университетов, а это подразумевает преподавателей и донов. Нельзя сохранить религию без церкви и церковных служителей, а это означает профессионалов: священников и епископов — а также монахов{По крайней мере, некогда они со всей определенностью были необходимы. И если се годня нас огорчают или порою шокируют те, которых мы видим близко, думается мне, нам Должно вспомнить о том, в каком великом долгу мы перед бенедиктинцами, а также и о том, что (подобно Церкви) они постоянно поддавались мамоне и миру, но так и не поддались окончательно. Внутреннее пламя не удалось загасить. — Прим. авт.}. Драгоценное вино не может (в этом мире) храниться без бутылки{Мерзкая паутина, пыль и запачканная этикетка не обязательно служат показателем испортившегося содержимого, для тех, кто умеет извлекать старые пробки. — Прим. авт.} или какого-нибудь менее достойного сосуда. Что до меня, я обнаружил, что цинизма у меня скорее убавляется, чем прибавляется, — когда я вспоминаю собственные свои грехи и глупости; и сознаю, что сердца человеческие зачастую не так плохи, как их поступки, и очень редко так плохи, как их слова. (Особенно в нашу эпоху, эпоху глумления и цинизма. Мы свободнее от лицемерия, поскольку «не годится» щеголять праведностью или изрекать высокие слова; но это «лицемерие наоборот», подобно широко распространенному «снобизму наоборот»: люди притворяются хуже, чем есть на самом деле…..)

Однако же ты говоришь о «слабеющей вере». Это совсем другое дело. В качестве последнего прибежища вера — это акт воли, вдохновленный любовью. Нашу любовь возможно охладить, а волю — подорвать зрелищем недостатков, глупости и даже грехов Церкви и ее служителей, но я не думаю, что человек, некогда обладавший верой, повернет вспять в силу этих причин (и менее всего — тот, кто хоть сколько-то знаком с историей). «Возмутительный факт» самое большее — повод для искушения, как непристойность — для похоти; первое не создает второе, но пробуждает. Это удобно, потому что обычно отвращает наш взор от нас самих и наших собственных недостатков в поисках козла отпущения. Но вера как акт воли — это не один-единственный момент принятия окончательного решения: это постоянный, повторяемый до бесконечности акт > состояние, которому должно длиться — так что мы молимся о «неослабном упорстве». Искушение «неверия» (что на самом деле означает отвергнуть Господа Нашего и Его веления) всегда здесь, внутри нас. Некая наша часть жаждет найти ему оправдание за пределами нас. И чем сильнее внутреннее искушение, тем с большей готовностью, тем более непримиримо мы бываем «возмущены» поступками других. Думаю, я столь же чувствителен, как и ты (или любой другой христианин) к «возмутительным фактам», связанным как со священством, так и с мирянами. Мне в жизни пришлось немало пострадать от глупых, усталых, охладевших и даже дурных священников; но теперь я знаю себя достаточно хорошо, чтобы понимать: мне не должно оставлять Церковь (что для меня означало бы оставить служение Господу Нашему) в силу подобных причин; оставить Церковь мне следовало бы лишь в том случае, если бы я перестал верить, и мне не следовало бы уверовать вновь, даже если бы я в жизни не встретил среди церковнослужителей никого, кто не был бы мудр и праведен. То есть я бы отрекся от Святого Причастия: в лицо назвал бы Господа Нашего