— Соперник! Он не достоин чистить мои башмаки. Я позову его и прикажу натирать полы, и пусть он смотрит, как я целую вас…
Неля засмеялась.
— А если он вас… убьет?
Но господин Шмидт не понял шутки.
— В таком случае я прикажу привязать его вот к этой кушетке…
Неля окончательно развеселилась.
— Какой же вы жестокий! Но не довольно ли строгости и угроз? Я никогда не думала, что вы можете так трусить…
Господин Шмидт поднялся с кресла, медленно прошелся из угла в угол. Он был уязвлен насмешкой Нели. Он понимал, откуда появился у нее этот надменный тон. Сам всемогущий Эрлингер сидел с нею рядом, о чем-то спрашивал, чему-то улыбался. Возможно, они условились о встрече. Господин Шмидт не решался допытываться, так ли это. При одной мысли, что Неля, эта легкомысленная и мнительная девица, случайно подобранная им, ставшая его наложницей и содержанкой, могла заинтересовать самого оберфюрера, герр Шмидт сладко млел и готов был прощать ей колкости. Однако он считал необходимым разъяснить ей ситуацию, которая, если использовать ее без колебаний, еще могла принести ему, Шмидту, немалую выгоду.
Он заговорил вкрадчиво и мягко:
— Если я строг — это отеческое чувство. Странно, что вы не цените моего доверия. Что стоило бы мне выгнать этого влюбленного с завода. Но вы попросили, и я его оставил. Это значит, что я не допускаю какой-нибудь нескромной мысли о вас… Удивительное дело, как в этом городе, в этой навозной куче, я сумел разыскать бриллиант!
Неле нравились эти приступы нежности, временами находившие на толстяка, хотя она и угадывала в них фальшь. Но к мелкой, приторной фальши она привыкла уже давно; в ее представлении это и было «хорошим тоном». А «хорошему тону», как и немецкому языку, и музыке, ее с детства обучала маменька, считавшая себя аристократкой.
Еще посещая начальную школу, Неля поняла, что вокруг нее независимо существуют два мира: первый — это мир большого города, заводов, колхозов, кораблей на Днепре, каких-то больших забот, которыми постоянно живут все люди, больших печалей, надежд и радостей, что как-то неуловимо роднили всех этих людей. И другой — маленький мир их квартиры, которую маменька, любившая выражаться оригинально, называла «оазисом в пустыне». Здесь тяжело громоздился огромный буфет, когда-то принадлежавший, как уверяла маменька, «самому миллионеру-сахарозаводчику Бродскому». Темная картина в бронзовой раме когда-то украшала покои «самого Фундуклея!» Довольно бесстыдная скульптура, изображавшая спящего фавна, вызывала неизменные восторги маменьки: оказывается, этот фавн был доставлен из Парижа! Кошечки, слоники, бархатные подушечки, стулья с кривыми, как у таксы, ногами, медвежья шкура (память о беспутном папаше-меховщике), старинный купеческий ларец, замысловатые подсвечники, золоченая клетка без попугая — все имело свою родословную, все принадлежало каким-то графам, княгиням и князьям. На тахте обычно был свален ворох старых журналов, в большинстве парижских и венских, с изображением полуобнаженных дам на обложках, в замысловатых шляпах, с талией, как у осы. Примус, кастрюли и старое корыто являли собой кричащий контраст в этом «оазисе», и маменька маскировала их ширмой, кстати тоже привезенной кем-то из Японии. Ширма была топорной работы, и вряд ли стоило везти за тысячи километров эти плохо оструганные доски, но хозяйка не переставала умиляться столь редкостной вещью: «Из самой Японии! Оттуда, где сверкает волшебная Фудзияма. В наших комиссионных магазинах ничего подобного не найдешь… Не правда ли, оригинально — вот эти трещины, эти сучки?»
Среди населения этого старого дома (некогда он принадлежал «миллионщику» Чоколову), среди рабочих, служащих, пенсионеров, студентов и сама хозяйка была похожа на сучок; в душе она презирала и труд, и заботы, и маленькие радости соседей.
— Эти люди привыкли думать только о картофеле и хлебе, — говорила она снисходительно. — Они никогда нас, Нелечка, не поймут!
Маменька вся была в прошлом, и соседи неспроста прозвали ее «мадам Нафталин». Впрочем, соседи, сами того не понимая, служили средством к ее существованию: она имела коммерческие связи и ловко доставала дефицитные товары. Соседи переплачивали ей сотни рублей, и, привлекая в свидетели только Нелечку, она потешалась над ними. С малых лет она прививала дочери хищные инстинкты; вместе они выходили в город, как выходят на охоту. Полем их деятельности были магазины, скупочные пункты, толкучка, квартирные явки маклеров. Неля вскоре постигла премудрость притворства, барышничества, мелкого обмана, фальшь «хорошего тона» и подчеркнуто элегантных манер.
Маменька презирала все современное: театры, кино, газеты, радиопередачи, одежду публики, интересы окружавших ее людей. Она ела взращенный колхозами хлеб и с насмешкой произносила слово колхозник. Видя, как в стужу, в мороз и метель рабочие трудятся на лесах новостроек, она говорила с едкой иронией: «Темпы!» Бабушка Нели была в прошлом крупной собственницей, имела с десяток собственных домов, ездила в Ниццу, Баден-Баден и брала с собой дочь. Маменька унаследовала от нее неистребимую уверенность в своем превосходстве над окружающими.
Странно, что и Неле передалось это высокомерие. Она не выказывала его открыто, но сверстницы угадывали ее нелюдимый внутренний мирок. Неля мечтала стать киноактрисой, она была красива. Но на студии ее забраковали. Она обиделась и вместе с маменькой ругала советские порядки.
— Ах, если бы ты попала в Париж! — мечтательно говорила маменька, и Неля верила, что уж там ее наверняка оценили бы.
Так как надежда стать кинозвездой не осуществилась, Неля устроилась продавщицей в комиссионный магазин и, помня уроки маменьки, тайно совершала прибыльные сделки. Она почти не знала, что происходит в мире; единственное, что ее волновало, тревожило, вызывало бессонницу по ночам, — «сенсации» заграничных журналов мод. Ей нравилось посещать стадион, — пожалуй, потому, что здесь не гасили свет, как в кино или театре, и, когда она проходила по нижней дорожке или прогуливалась по аллеям, на нее смотрели сотни людей.
Ярослав Корж, знаменитый центральный нападающий киевской футбольной команды, познакомился с Нелей незадолго до начала войны. Уже через несколько дней после знакомства он заговорил с нею о своем одиночестве и о желании иметь друга. К его изумлению, Неля только посмеялась. Она сказала, что для нее он слишком знаменит. Человек недалекий и самовлюбленный, Корж сначала поверил ее смущению, однако и в личной жизни Неля была коммерсанткой, и ее лишь забавляли пылкие ухаживания этого красивого спортсмена, обычно болтавшего всякий вздор.
Скучной и серой казалась Неле окружающая жизнь потому, что она не имела в ней своего места, да и не искала его. Она была чужой в среде знакомых, и только умение лукавить не раз спасало ее от полного одиночества. Нет ничего удивительного в том, что уже в первые дни оккупации Киева Неля завязала знакомства с оккупантами, тем более что она неплохо владела немецким языком — многолетние занятия с частным преподавателем не прошли даром. Ах, эти офицеры недавно побывали в Париже! У них такие утонченные манеры. Они щелкали перед нею каблуками и делали масленые глаза. Неля не оглядывалась на прошлое. Собственно, у нее и не было этого прошлого. Стараниями маменьки она росла, как красивый сорняк, накапливая ядовитые соки. Теперь ее вряд ли удержала бы и сама «мадам Нафталин». Впрочем, еще в первые дни войны маменька уехала с каким-то командировочным заготовителем, а младшая Корочкина стала «фрау Нелли». Она была расчетлива и сразу же нацелилась на богатство. Возраст и внешность господина Шмидта ее не интересовали. При более удобном случае его можно было заменить. А пока она была довольна своим положением чуть ли не хозяйки завода и строила на дальнейшее смелые планы. Конечно же, она уедет за границу. Она возьмет этого толстого немца в руки, сколотит состояние, станет хозяйкой своей судьбы. Поэтому советы и поучения, которые ей доводилось слышать от господина Шмидта, казались ей достойными внимания: пусть поучает, быть может, ей будет легче справиться с ним. Вот и сейчас, воркуя и посмеиваясь, господин Шмидт развивал перед нею свои планы.
— Ах, извините, дорогой, я прослушала… Вы говорили, что вся наша команда — коммунисты? Откуда вы это взяли? Ну, что за блажь!
Господин Шмидт был терпелив; он снова уселся в кресло и заговорил отчетливо, неторопливо, время от времени взмахивая трубкой и как бы ставя ею точку в конце фразы.
