Девушки из Шанхая

священной горы Эмэй, загадочные карсты Гуйлиня или вялых женщин, одетых в блестящие чонсамы с геометрическими узорами, чьи позы призваны воплощать добродетели «Морального перевооружения».[24] Рисунки аляповаты и безлики, в них нет ни изящества, ни чувства, но я вешаю календари на стены, так же как шанхайские бедняки вешают их в своих печальных лачужках, чтобы привнести в свою жизнь немного красок и надежды. Эти календари, как и мои ужины, немного освещают наш дом, и, так как они достаются нам бесплатно, свекор не протестует.

* * *

В канун Рождества я поднимаюсь в пять утра, одеваюсь, отдаю Джой свекрови и вместе с Сэмом иду в Чайна-Сити. Несмотря на ранний час, на улице удивительно тепло. Всю ночь дул теплый ветер, и по Плазе и Мейн-стрит разбросаны сломанные ветви, сухие листья, конфетти и прочий мусор, оставшийся после празднеств на Ольвера-стрит. Мы пересекаем Мейси-стрит, входим в Чайна-Сити и идем нашей обычной дорогой: от стоянки рикш во Дворе Четырех времен года мы добираемся до фермы Ван, во дворе которой клюют землю утки и цыплята. Я так и не посмотрела фильм «Добрая земля», но дядя Чарли сказал, что мне следует обязательно его увидеть:

— Китай там — как настоящий.

Дядя Уилберт тоже требует, чтобы я посмотрела этот фильм:

— Если пойдешь, внимательно смотри на массовку. Я там есть! В этом кинофильме полно дядюшек и тетушек из Чайна-тауна.

Но я не иду в кино и даже не захожу на ферму, потому что каждый раз при виде этой фермы я вспоминаю хижину в окрестностях Шанхая.

От фермы Ван мы спускаемся по Дрэгон-роуд. Я следую за Сэмом. Он предлагает мне пойти рядом, но я не хочу обнадеживать его. Если я буду болтать с ним днем или стану, например, ходить с ним рядом, он непременно захочет заняться постельными делами.

Если не считать маршрутов рикш, все предприятия Старого Лу сосредоточены между Дрэгон-роуд и Гуан-Инь-роуд. Именно здесь пролегает извилистый путь рикшей. За те полгода, что я здесь работаю, я всего лишь дважды осмеливалась дойти до Лотосового пруда или до крытого павильона, где разместились театр китайской оперы, магазины «Все за пенни» и «Азиатская костюмная компания» Тома Габбинса. Хотя Чайна-Сити представляет собой единый квартал неправильной формы, ограниченный с четырех сторон Мейн-стрит, Мейси-стрит, Спринг-стрит и Од-стрит и содержащий в себе более сорока магазинов вперемежку с кафе, ресторанами и прочими «туристическими аттракционами», вроде фермы Ван, — внутри этот квартал подразделяется на замкнутые анклавы, жители которых редко общаются со своими соседями.

Сэм отпирает дверь в кафе, включает свет и варит кофе. Пока я наполняю солонки и перечницы, дядюшки и другие повара начинают свою работу. К тому моменту, как пироги нарезаны и выставлены на всеобщее обозрение, прибывают первые клиенты. Я болтаю с нашими завсегдатаями — водителями грузовиков и почтальонами, принимаю заказы и передаю их поварам.

В девять к нам заходят двое полицейских и садятся у стойки. Я поправляю фартук и широко улыбаюсь им. Если мы не набьем их животы бесплатно, они выпишут нашим посетителям штраф. В последние две недели нам пришлось особенно тяжело: полицейские ходили от двери к двери и набрали столько рождественских «подарков», сколько смогли унести. Неделю спустя они решили, что подарков было недостаточно, и заблокировали автомобильную стоянку, не пуская к нам посетителей. Теперь все напуганы, покорны и с готовностью дают полицейским все, чего они захотят, чтобы те пускали к нам клиентов.

Как только полицейские уходят, один из водителей подзывает Сэма:

— Эй, дружок, дай-ка мне кусочек того черничного пирога.

Сэм, видимо, еще не пришел в себя от испуга, вызванного визитом полицейских: не обращая внимания на эту просьбу, он продолжает мыть стаканы. Теперь мне кажется, что с того момента, как я прочла в инструкции, что Сэм работает менеджером в кафе, прошла целая вечность. На самом деле он работает кем-то вроде посудомойщика. Это не самая последняя должность, но и не предпоследняя. Я наблюдаю за ним, разнося яйца, картофель, тосты и кофе за тридцать пять центов или рулеты с джемом и кофе за пять центов. Кто-то просит Сэма долить кофе, но тот не реагирует, пока посетитель в нетерпении не стучит по краю чашки. Полчаса спустя все тот же мужчина просит дать ему счет, и Сэм показывает на меня. Он не говорит посетителям ни слова.

Утренняя суматоха стихает. Сэм собирает приборы и грязные тарелки, а я вслед за ним протираю столы и стойки мокрой тряпкой.

— Сэм, почему ты не разговариваешь с посетителями? — спрашиваю я по-английски. Он не отвечает, и я продолжаю: — В Шанхае ло фань все время повторяли, что китайские официанты грубы и неприветливы. Ты же не хочешь, чтобы про тебя так думали?

Занервничав, он кусает нижнюю губу.

Я перехожу на сэйяп:

— Ты говоришь по-английски?

— Немного, — говорит он и, застенчиво улыбнувшись, поправляется: — Совсем немного. Чуть- чуть.

— Но почему?

— Я родился в Китае. Откуда мне знать английский?

— Ты же жил здесь до семи лет.

— Это было давно. Я с тех пор ни слова не помню.

— Но разве ты не учился в Китае? — спрашиваю я. Все наши знакомые в Шанхае учили английский. Даже Мэй говорит по-английски, хотя она всегда училась очень плохо.

— Иногда я пробую говорить по-английски, — уходит от ответа Сэм, — но посетители отказываются меня понимать. А когда они со мной заговаривают, я сам их не понимаю. — Он кивает на часы, висящие на стене: — Тебе пора идти.

Он вечно выставляет меня за дверь. Я знаю, что по утрам и во второй половине дня он куда-то ходит, как и я. Но фужэнь не пристало спрашивать, куда идет муж. Если Сэм играет или платит кому-нибудь, чтобы заниматься постельными делами, что я могу поделать? Если он бабник — что я могу поделать? Если он игрок вроде моего отца — что я могу поделать? Я училась быть женой у моей матери и у Иен-иен, и я знаю, что если твой муж решил бросить тебя, ты ничего с этим не сможешь сделать. Ты не знаешь, куда он ходит. Он возвращается, когда ему вздумается.

Я мою руки и снимаю фартук. По дороге в «Золотой фонарь» я размышляю над словами Сэма. Как могло получиться, что он не выучил английский? Я знаю английский в совершенстве и знаю, что следует говорить «уроженец Запада» вместо ло фань или фань гуй- цзы и «уроженец Востока» вместо «китаец» или «китаеза». Но чаевых так не получишь и товар не продашь. Люди приходят в Чайна-Сити, чтобы развлечься. Посетителям нравится, когда я говорю с сильным китайским акцентом: наслушавшись Верна, Старого Лу и многих других, кто родился здесь, но говорит на неправильном, исковерканном языке, я с легкостью воспроизвожу их речь. Я говорю так специально, Сэм — по невежеству, и это кажется мне столь же омерзительным, как и его тайные интрижки неизвестно с кем.

В «Золотом фонаре» Иен-иен торгует безделушками и приглядывает за Джой. Мы подметаем, смахиваем пыль и наводим лоск. Закончив, я некоторое время играю с Джой. В половине двенадцатого я вновь оставляю ее на попечение Иен-иен, возвращаюсь в кафе и торопливо разношу гамбургеры по пятнадцать центов. Наши гамбургеры менее популярны, чем чайна-бургеры с соевыми ростками, черными грибами и соевым соусом в кафе «Фук Гай», зато у нас хорошо продаются соленая рыба со свининой по десять центов и рис с чаем по пять центов.

После окончания ланча я продаю шелковые цветы в «Золотом лотосе», ожидая, пока Верн придет из школы. Затем я отправляюсь в «Золотую пагоду». Мне хочется обсудить с сестрой наши планы на Рождество, но нам это не удается: она убеждает покупателя, что автор лаковой картины специально писал ее на плоту посредине озера, чтобы ни одна пылинка не нарушила гармонии ее сверкающей поверхности, а я подметаю, вытираю пыль и навожу лоск.

Прежде чем вернуться в кафе, я захожу в «Золотой фонарь», беру Джой и некоторое время прогуливаюсь с ней по аллеям Чайна-Сити. Как и туристы, она любит наблюдать за рикшами. «Золотые