доложу о вашем благородном поступке по начальству.
Ваня смущался и не знал, что отвечать.
Когда раненые были устроены и офицер ушел, Ваня тихонько спросил Агафью:
—Мишку не видала?
— Как не видала — в чулане лежит чуть живой.
— Раненый? — ахнул Ваня.
— Отодранный. Барин его встретил да так отделал палкой!.. Чтоб не ходил без спросу.
Ваня нахмурился и, желая перевести разговор на другую тему, сказал:
— Скоро к нам, небось, и других раненых принесут.— И строго добавил:— Ты, Агафья, приготовь все, что нужно. Мы весь дом под лазарет возьмем.
— А как барин заругает?
— Не заругает. Александр Петрович приказал, чтоб, ежели у него кого ранят, — к нам нести, — соврал Ваня.
— А ты откуда знаешь, чего он приказывал? Он-то, чай, все время в сражении. Сама бегала на бульвар, своими глазами видела.
— Я был у него на батарее, — проговорил Ваня, хитро глядя на Агафью. Та ахнула, закрестилась.
— Что ты, батюшка, господь с тобою, да разве ж можно в этакой ад лезть!
— А вот говорю, что был, — упрямо повторил Ваня и отправился к Мишке.
В чулане было совершенно темно. Ваня остановился на пороге и прислушался. Было слышно, как стонет Мишка. Ваню охватила нестерпимая жалость к товарищу, его стали мучить угрызения совести. Он нащупал край постели и присел на нее.
— Миш, а Миш!..
— Чего? — глухо ответил Мишка.
— Ты меня прости, что я... того... оставил тебя там, на берегу. После я жалел, святой крест, жалел!..
— Бог простит...
— Нет, ты тоже прости. Теперь я никогда так не буду. Как уговоримся вместе чего делать — так будет мое слово крепко.
— Ладно, чего там вспоминать...
— Ты возьми осколок свой, тут и еще есть, — как обратно я бежал… я полные карманы насобирал. Бери!..
Он стал искать в темноте руку товарища.
— Да мне не нужно, — отказывался Мишка.— Своих девать некуда. У меня даже цельная бонба есть...
— Неужели?— поразился Ваня. — Покажи!..
— Она спрятана. Вот встану, покажу.
— Да ты скажи где, может я сам найду.
— Вам не найти, — сквозь зубы проговорил Мишка.
Ваня понял, что казачок боится, как бы он не отобрал бомбу, как отобрал осколок, и снова стал клясться, что ничего не заберет. Но Мишка твердил свое:
— Выдужаю, сам покажу.
— Да как ты нашел ее?
— А на улице подобрал. Три ядра нашел. А потом вижу — упала бонба неподалеку. Дым из нее идет вонючий, искры сыплются, как из самовара. Кинулся я на нее и вырвал трубку.
— А откуда ты знаешь обращенье с бомбами? — поразился Ваня.
В темноте послышался тихий смешок.
— А мы тоже на батарее бывали, глядели, как дедушка Осип солдат учили. Я, ежели чего, и из пушки выстрелить могу... И даже, попаду, ежели, конечно, недалеко...
— Ну, уж это ты врешь! — с завистью сказал Ваня, но вполне поверил, что Мишка мог бы выстрелить из пушки.
Шестая батарея продолжала вести бой. В минуты, когда прапорщик спускался с мерлона и, привалившись к нему, сидя неподвижно, с закрытыми глазами, отдыхал, батареей командовали Рыбаков и Осип. А однажды, когда воздухом от близко пролетевшей бомбы был сброшен на землю Рыбаков, его место занял Андрей Шульга. И он не сплоховал: улучил момент, махнул саблей, и ядро попало прямо в мачту пароходо-фрегата. Мачта стала медленно клониться и свалилась за борт. Не помня себя от радости, Андрей заорал:
— Смотрите, смотрите! Сейчас я ему трубу собью!
Но трубу сбить Андрею не удалось, хотя ядра еще два раза попали в пароход.
...Вражеские пароходы проникали в бухту все глубже и глубже. «Еще немного — и пушки не смогут стрелять в неприятеля, — подумал прапорщик. — Нельзя упускать ни минуты».
Но тут батарею постигло новое несчастье: большая бомба угодила прямо в калильную печь. К небу высоко взвился столб яркого пламени, вокруг рассыпались ядра, горящие уголья, раскаленные кирпичи. Угли поджигали все, что могло гореть. У Щеголева загорелся мундир, но он быстро сбил огонь руками. На солдатах вспыхивала одежда, волосы. Пожар, однако, скоро потушили. Убитых не было. Все снова бросились к пушкам. Только Дорофей Кандауров продолжал лежать на земле, почти потеряв сознание от удара и ожогов. И вдруг откуда-то издалека до него донеслась команда прапорщика:
— Второе — пли!.. Третье — пли!..
И то, что за этой командой не последовало привычного раската выстрела, было страшнее всего. Дорофей сразу пришел в себя. Неподалеку от него лежало темнокрасное ядро и тихо шипело. Дорофей поглядел на то место, где несколько минут назад была калильная печь, а теперь дымилась куча кирпича, и, шатаясь, схватился на ноги.
— Ребята! Хватай ядра, заряжай скорее, пока не остыли! — Он схватил чей-то валявшийся мундир, обернул ядро и понес его к пушке. Мундир загорелся, едкий дым выедал Дорофею глаза, но он донес ядро к пушке и сунул в дуло. Солдаты также бросились собирать рассыпанные ядра, заряжали ими пушки и снова стреляли.
Было около полудня, когда с наблюдательного пункта на Шестой батарее была замечена особенно яркая вспышка. Генералы забеспокоились; Анненков и Корвин-Красинский захотели проведать батарею.
Выехав на мол, генералы на миг остановились: вокруг все пылало, на батарею градом сыпались снаряды. Но и под этими снарядами в дыму мелькали фигуры солдат. Батарея отстреливалась. Сверху совершенно открыто стоял и командовал прапорщик Щеголев. Анненков поговорил с ним и передал разрешение генерала Сакена оставить батарею, когда сам Щеголев найдет это нужным.
Пушки стреляли уже холодными ядрами. Узнав об этом, Корвин-Красинский обратился к прапорщику:
— Уходите! Холодными ядрами большого вреда неприятелю вы причинить не сможете.
— Но ведь неприятель этого не знает, — возразил Щеголев. — Пусть враги видят, что батарея действует. Это очень важно.
Прошел еще час. Неприятель прилагал все усилия, чтобы сломить неслыханное сопротивление батареи. На бульваре не могли понять, как там могло уцелеть хоть что-нибудь живое... Но пушки продолжали выбрасывать клубочки дыма. Сакен снова послал воз боеприпасов. Казак, привезший их на батарею, передал Щеголеву собственноручную записку командующего, написанную карандашом:
«Храброму, спокойному, распорядительному Щеголеву — спасибо.
Генерал адъютант Остен-Сакен. 10.IV.1854-121/2 пополудни. 6 часов вижу».
Когда прапорщик получил записку Сакена, корабли неприятеля уже проникли в глубь залива и вышли в тыл батареи. Теперь по ним могло вести огонь только одно крайнее левое орудие. Батарея оказалась совершенно открытой вражескому огню. Положение стало невыносимым. Несколько солдат было ранено,
