— Не знал никогда. Я ему — Гриша, он мне — Павел, и точка. Не заполнять же анкеты. Не принято это в нашем возрасте. Верим в человека и ценим таким, каков он есть…
— Очень похвальное качество. — Зубцов усмехнулся. — Мне, к сожалению, придется выяснять у Желтова, есть ли у него приятель Павел. Если окажется, что действительно есть, искать Павла, который в прошлом году вылетел из строительного отряда на похороны отца на Дальний Восток. Искать и проверять ваши показания…
— Пожалуйста, — чуть помедлив, сказал Смородин.
— А к зубному врачу, наверное, так и не успели попасть в тот день, задержались на почте?
— Отчего же? Запломбировали зуб в районной поликлинике. И даже в карточку записали об этом.
«А ты совсем не наивен, Григорий Смородин, — думал Зубцов. Гвоздили, видно, тебя крепко эти посылочки. Грыз тебя страх. Вот и насочинял версию. Совсем не исключено, что вы договорились с Желтовым пустить нас по следу мнимого Павла. Заранее ясно — никакого Павла нет, но пока изобличишь их во лжи, сколько времени утечет. И о Карасеве ловко умолчал, даже намека на него не бросил…»
Смородин вольготнее откинулся на спинку стула:
— Надеюсь, исчерпали свои вопросы?
— Нет, осталось еще несколько, — простецки возразил Зубцов. — Транзистор на почте вы отправляли один или с кем-нибудь из приятелей?
— Мрачная у вас профессия, — Смородин осуждающе покачал головой.
— Что поделаешь? — кротко сказал Зубцов. — Работа, конечно, не из приятных. Но общественно нужная. На то и щука в море, чтобы… Карасев не дремал.
Смородин выпрямился, рука метнулась в карман, извлекла носовой платок. Не разворачивая платка, он потыкал в щеки, в лоб.
— Почему Карасев? Причем здесь Карасев?
— Просто к слову пришлось, — отозвался Зубцов весело и прихлопнул ладонью по столу, будто точку поставил. — Но вы отвлеклись от вопроса: не был ли с вами на почте кто-либо из ваших приятелей? Бандероль отправлена пятого августа прошлого года.
Жидкие, светлые ресницы Смородина дрогнули, словно ему соринки попали в глаза. Но он холодно улыбнулся и сказал осуждающе:
— Далась вам эта бандероль… Ни соболя, ни норку я не отправлял. Отправил транзистор, они пылятся на полках здешнего раймага, а в Москве их нет. Если бы знал, что попаду под следствие, я бы запасся свидетелями. Но у меня их нет. Мне кажется, это говорит в мою пользу так же, как то, что обратный адрес я указал свой.
— Значит, кроме приемщицы, не было никого?
Смородин снова потыкал платком в лоб.
— Подходил ко мне какой-то бородач, включал приемник, проверял, что он берет здесь. Это может подтвердить приемщица.
— Она уже подтвердила. Почему же вы упорно молчали о бородаче?
— Не хотел навлечь подозрения на человека, которого не знаю и которого вам невозможно найти. Изменчивая примета. Побрился и уже не бородач.
— Верно. Тем более, что он действительно побрился.
— Кто он? — Смородин зашелся кашлем.
— Он — это Карасев.
Смородин, еще не унявший кашля, замахал руками, как бы отшвыривая слова Зубцова, сказал сердито:
— Что вы пристаете ко мне с каким-то Карасевым? Пусть он хоть… оскопится. В чем меня обвиняют, гражданин следователь? Так вас, кажется, положено называть? Или гражданин начальник?
— Так сразу и гражданин, — Зубцов покачал головой. — Нервничаете излишне. Я приехал сюда потому, что здесь совершено преступление. И вы имеете к нему касательство.
— Какое преступление? Какое касательство? — голос Смородина сорвался на фальцет.
— Не надо, Смородин! — Зубцов чуть возвысил голос. — Пощадите свое человеческое достоинство. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Прекрасно знаете Карасева. Но молчите о нем. Придумываете мнимого Павла и молчите о том, что Карасев не просто присутствовал на почте, а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И кедровые шишки, которые вы отвезли в подарок Желтову, дал вам тоже Карасев. И с Желтовым вы познакомились потому, что так надо было Карасеву. Они с Желтовым соседи и одноклассники. Между ними была договоренность об этих посылках. Забрал он у Желтова и транзистор, и шишки. Желтов подтвердил, что получил посылки и не от какого-то студента Павла, а именно от Карасева через вас. Дело тут вовсе не в приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке…
— На какую начинку вы намекаете? — спросил Смородин с усилием.
— Самородки. Золотые самородки, — Зубцов рисковал: не исключено, что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них.
Но Смородин сидел, зябко съежившись, локти упирались в колени, ладони прикрывали веки.
«Попал точно в десятку!» — с облегчением отметил Зубцов и сказал убежденно:
— Я хочу понять: почему вы стали курьером Карасева, прикрытием для него. Я не верю в то, что вы — закоренелый преступник, но не могу поверить и в то, что вы — лишь слепое орудие в руках Карасева.
Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился:
— Правильно. Я не слепое орудие. Но и не предатель. Я не хочу быть виновником несчастий для Глеба, а возможно, и его гибели. Это ведь не моя тайна…
«Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову над этическими проблемами, об одном бы заботился — спасти свою шкуру», — одобрил Зубцов и, переходя на доверительное «ты» возразил:
— А Карасев тебя сколько раз предал, когда втянул в свою авантюру?! А себя, самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а стал помогать ему. В чем помогать-то? В преступлении! В позоре! Эх, Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком…
В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных события: получение аттестата зрелости и свое восемнадцатилетие. Дедовской постройки, дом в Филях едва вместил родичей и знакомых. Наутро Григорий проснулся поздно, прошел на кухню к матери и, как, бывало, отец в такие минуты, потребовал:
— Налей-ка, мать, солененького чего-нибудь… — Он жадно выпил кружку огуречного рассола, крякнул и сказал: — Да собери чемодан в дорогу. Уезжаю.
— Далеко ли собрался, сынок?
— В Сибирь, — ответил он небрежно. — Есть там такой Северотайгинский район. Золота в нем, говорят, видимо-невидимо. Подработать хочу до призыва в армию.
Мать, разом обессилев, запричитала:
— С похмелья говоришь невесть что! Гляди-ка ты на него, приискатель! В Сибирь собрался. В этакую-то даль. Обморозишься, чахотку наживешь.
Григорий приосанился и возразил с важностью:
— Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено. Географию надо знать, темнота, или хотя бы по телевизору слушать сводки погоды. В общем, собирай пожитки — и послезавтра в дорогу.
В аэропорту, у стойки, где регистрировали билеты, Григорий оказался в очереди позади рослого парня. Не мог отвести глаз от его шкиперской бородки, могучих плеч, сразу видно, настоящий сибиряк. «В тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы», — пообещал себе.
В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в соседнем кресле сидит
