А вскоре — два месяца только прошло — снег еще не сошел ни с Юркиной могилы, ни с Фросиной рядом с ней, вовсе свежей, — ехал Павел Антонович из Хребтовска… И как повелось у него с той январской ночи — страшился проскочить березу.
Вот она — старуха, пришибленная бедой, и вот оно, то место…
Павел Антонович остановил машину, смахнул с головы шапку и нажал рукой на сигнал. Застонали над дорогой и над зимним лесом автомобильные гудки.
— Ту-у… Ту-у… Юрка! Сынок. Я помню. Ты всегда со мной!..
Метель взвихрилась с новой силой и словно бы из своего чрева выпихнула на дорогу ходока. Павел Антонович торопливо натянул шапку и призывно засигналил прохожему. Соболезновал: эк тебя прихватило, бедолагу. Пешком в такой хиус.
Прохожий рысцой затрусил к машине, сунулся в кабину, сказал признательно:
— Ох, спасибо тебе, добрая душа. Напрочь заколел я. От райцентра топаю… — Но вдруг замолк, будто поперхнулся, опасливо загородился рукой и проворно выпрыгнул из кабины.
Одет прохожий был явно не по погоде: шапчонка да телогрейка на рыбьем меху. Павел Антонович удивленно окликнул:
— Куда ты! Ошалел, однако, от стужи. Да стой ты! — прикрикнул Павел Антонович. — Провалишься в кювет, там снегу выше башки.
И словно бы ветер простонал в ответ:
— Ты… ты, что ли, не признаешь меня, Павел Селянин?…
Селянин включил фары.
— Касаткин?! Степан?!
— Я самый, Павел Антонович, — тоскливо подтвердил Касаткин. — Такая вот, значит, выпала нам с тобой встреча.
У Павла Антоновича стало сухо во рту. Он с трудом пошевелил шеей, обшарил рукой сиденье, под которым лежал инструмент. Выхватить сейчас монтировку и… Пусть потом законники рассуждают, самосуд там, благоразумное поведение…
Селянин стиснул пальцами монтировку. Но вдруг вспомнилась Клава — жена Степана. Почти каждое утро встречал ее Павел Антонович. Она вела в ясли мальчишек-двойняшек. Встречались они у ворот и расходились молча. Как незнакомые. Клава отворачивалась. Но Павел Антонович различал разлитый в ее глазах укор, будто он был виноват в ее соломенном вдовстве, ее материнском одиночестве. А мальчишки таращились на него испуганно и не по-детски хмуро. Он не раз встречал их на дороге за поселком, смирных, притихших, как бы ожидавших кого-то. А проходя по улице, Павел Антонович часто из-за забора ловил на себе их осуждающие взгляды.
«Кровь за кровь!» — подогрел себя Селянин. А Степан все также понуро стоял у края дороги и смотрел на Павла Антоновича вопрошающе и тревожно, совсем как его сынишки, переступал с ноги на ногу.
— Сбежал? — строго спросил Селянин.
— Отпустили. Бумага при мне, честь честью. Показать могу.
— Как отпустили! Тебе же восемь лет… говорили капитан Стуков и участковый. А только два месяца прошло. Суда не было еще.
— А сам капитан Стуков и подписал эту бумагу собственноручно. И начальник райотдела подполковник Нестеров был при этом. «Нет в твоих действиях, Степан Егорыч, преступного состава». Попеняли, что за руль пьяным сел, бумагу пошлют в гараж, чтоб меня, значит, из шоферов…
— Это как же преступного состава нет?! — переспросил Селянин. — Тебя надо не водительских прав лишать, а казнить. По твоей милости даже Юркин гробовой сон следователь капитан Стуков потревожил, тело его подымал из могилы. А ты, Степан, и участковому нашему лейтенанту Сомову, и всей дозовской смене, и мне на очной ставке признавался, что ты моего Юрия с пьяных глаз своей машиной…
— Не могу толком сказать тебе этого, Павел Антонович, — вовсе тихо начал Степан, но с каждым словом голос его набирал уверенность и силу. — Сам в толк не возьму. Только есть у капитана Стукова документ из области, что я на твоего сына наехал уже на мертвого. И потому капитан Стуков говорит, что с Юрием твоим произошел несчастный случай…
— Это как же, на мертвого, — откачнулся Павел Антонович от Касаткина, вцепился рукой в баранку от такой новости, сказал тяжело: — Ну вот что, Степан, раз ты уж такой везучий, садись. Не бросать же тебя в метель… — И, давая выход переполнявшей его ярости, признался: — Ну, капитан Стуков, Василий Николаевич… Хотя и большой ты начальник, а найду я на тебя управу, сверну и тебе рога…
Сколько лет провел Степан за рулем, сколько поездил в такие вот студеные ночи, а не ценил, что в кабине такая благодать… Вот доберется до дому, Клава непременно сразу протопит баньку. Кости попарить не грех, смыть с себя все, что налипло на душу. Два месяца… И капитан Стуков обходился с ним строго. И обижаться не на кого — убийца. Да и самого изгрызла совесть…
Степан припомнил все это и с горечью подумал: а может, Клава и не станет баньку топить. Может, у нее в такую стынь не только баньку — избу протопить нечем? Кто ей дров припас? Одна с тремя малолетками, старший — Валерка — не добытчик еще. Двое маленькие — вовсе ясельники.
Степан стянул свою затертую шапчонку, обмахнул задубелой рукавицей пот со лба и трудно, со стоном вздохнул. Он думал о том, какую злую шутку сыграла с ним судьба-планида на последних километрах к дому. Когда Степан, не веря в чудо, вышел из райотдела, автобус в Таежногорск уже ушел, а следующий отправлялся утром. Степан битый час проторчал на развилке шоссе в ожидании попутной машины, но, видно, и впрямь в этот вечер нечистая сила закрыла движение на поселок. И вот когда до поселка всего ничего оставалось, а он вовсе выбился из сил, он услыхал автомобильные гудки, тревожные и надсадные, будто кто искал кого-то в кромешной тьме. И надо же — за рулем машины Павел Селянин. В страшном сне такое не примерещится. Лучше с медведем-шатуном повстречаться. А может, это в наказание?…
Степан вздохнул, теснее прижался к дверце кабины.
— Ты что мостишься? — прервал молчание Павел Антонович. Говорил он медленно и глухо, словно боялся расплескать спокойствие. — Чего ты к дверке приклеился? Садись по-людски. — Он усмехнулся, будто всхлипнул, покрутил головой, спросил горько: — А почему я сигналить стал, ты понял?
— Я так соображаю: увидали пешехода в метели, пожалели…
Селянин долго молчал, отводил суженые злостью глаза, заговорил хрипло:
— Эх, не ко времени, видно, я твоих пацанят вспомнил: удержался, чтобы монтировкой тебя не погладить. Память, значит, у тебя, Касаткин, короче заячьего хвоста. А совесть и того меньше. Не ворохнулась она на этом месте. Ты же напротив этой лесины кровь Юрки моего с гравием перемешал. Неужто позабыл?!
Он ничего не позабыл. До сих пор и сам не мог ответить себе, почему не остановился, увидав на дороге людей. Ровно злой дух подтолкнул под руку, даже скорость прибавил, объезжая толпу. Потом машина подпрыгнула на каком-то ухабе и сразу же, заглушая вой ветра и стук двигателя, донеслось:
— Стой, гад! Человека переехал…
А он опять, ровно злой дух под руку, включил четвертую скорость…
Потом была бессмысленная гонка по улицам спящего поселка. Мелькнула мысль: «Врезаться в стену — и конец…» Но увидел поставленный поперек дороги грузовик: закрыл глаза и… все-таки включил тормоз…
Дверцы кабины рванули. Степан сжался у руля и вдруг встревожился: «Стекла повыбивают!»
Его, как мешок, выволокли на снег, сбили с ног. Заслоняясь, увертываясь от ударов, он видел занесенные кулаки, перекошенные злостью лица.
— А ну, расступись! — В гвалте Степан узнал голос участкового Сомова. — Расступись! Так и до смерти забить недолго. Мало вам одного покойничка…
«Покойничка… Насмерть я, значит, его…» — Степан застонал от этой мысли.
— Чего смотришь? — строго спросил участковый и по своей привычке стал наставлять: — Раньше надо было смотреть, за рулем: — Он сердито притопнул ногой и вдруг спросил, будто они на завалинке толковали: — Как же это нанесло тебя, Степан Егорович? Вроде и шофер не из последних.
— Кабы знать, где убиться… — осевшим голосом проговорил Степан. — Пьяный был, вот и нанесло.
