Эдипянца, зашарил по столу – вероятно, в поисках динамита. Наткнулся на тарелку с колбасой и немедленно ее пожрал. Колбасу, конечно, а не тарелку. Затем одним духом хлестнул полтораста граммов очищенной и повторил хрипло и тяжело:
– Как бешеных свиней…
– Кого взорвать, ара? – заинтересованно спросил Эдипянц.
– Этих троих деятелей, которые нам повадились дорожку перебегать. Жандарма – раз, санитара – два и таможенника – три. Но сначала, конечно, Гендерного, урода. Стукача поганого!
– Убейте, убейте их, мужчины! – визгливо поддержала кровожадную идею окончательно захмелевшая Иветта Козьмодеевна. – А головы принесите мне. Я отдам их таксисту… таксид… си-де-ре-миссу… и он сделает мне модные чернильницы и пресс-папье. Из черепов! С позолотой! Со стразиками! Ах, какая это будет готика! Какой гламур!
Эдипянц и Пубертаткин внимательно посмотрели на нее и одновременно вздохнули. По выражению их лиц можно было легко догадаться, о чем компаньоны думают. «Совсем окосела наша хозяюшка». Или что-то в этом роде, но с более крепкими эпитетами.
– Ну ты силен, брат! – вдоволь насмотревшись на позор пьяненькой фемины, сказал Эдипянц. – Взорвать! Я что тебе, минер? Или ты сам сапер? Да и вообще, убийство не наш метод. Мы же типа цивилизованные люди, ара.
– Да я так, чисто умозрительно, – пошел на попятный Вован, осознав, что впрямь перегнул палку. – Фигурально, так сказать. Взорвать – в смысле расстроить планы. А самих растыкать носишками по углам, по углам! Всякий червячок знай свой крючок.
– Особенно когда рядом плавают такие конкретные сомы, как Юрий Эдипянц и Владимир Пубертаткин.
– Как бы да.
– И такие мат-тер-рые щуки, как мадам Девятерых! – вновь вклинилась в беседу менеджеров Иветта Козьмодеевна. – С острыми зубами! Ам! Ам-ам! Проглочу, проглочу, не поми-лу-ю.
– Э, женщина! – вспылил наконец Юрик. – Кушай спокойно, да. Водку пей, ну!.. Не видишь, мужчины траблы разруливают!
– Таким строгим я тебя еще больше обожаю, – с придыханием сообщила Иветта Козьмодеевна, устремив на Эдипянца влюбленный взгляд. – Настоящий мачо! Горный беркут! Заклюй, заклюй свою козочку, озорник!..
– Нет, это уже переходит все пределы, – заорал взъерошивший перышки «беркут» и «мачо», от волнения совершенно утратив горный акцент. – Какую свою козочку, тетка? Где здесь козочка?!
Думается, если б в этот момент Вован не выволок друга из кабинета, инвектива о супоросном парнокопытном возникла бы вновь. Но уже произнесенная в полный голос.
– Слушай, блин, Вовка, мы зачем эту корову держим? – с возмущением говорил Эдипянц, нервно расхаживая по приемной. – С бумагами и просителями возиться или водку жрать? А ты заметил, как она на меня пялилась? Она же готова была в штаны мне залезть, честное слово!
В крайне расстроенных чувствах он плюнул прямо на пол.
– И разотри, – посоветовал Пубертаткин.
– Чего?
– В таких случаях надо наплевать и растереть. Плюнуть ты уже успел.
– Юмор, да? Шутки? Обалдели все вообще! Один «взорви», другая «заклюй меня» – полный абзац.
– Стихи, кстати, четкие, – сказал спокойным тоном Пубертаткин.
– Чего?
– Стихи твои, говорю, про водку. Вещь! Ломовой креатив и правда жизни.
– Что, серьезно? – немного помедлив, спросил Эдипянц.
– Как бы да. Я даже выучу, наверно. Прикинь, на корпоративной попойке встаешь и начинаешь: «Водяра очень круто, а виски, нах, помои…» Или как там у тебя?
– Немного не так, – ответил польщенный Юран. Он едва сдерживал счастливую улыбку. – Я тебе потом на хорошей бумаге отпечатаю. С автографом поэта, хе!
– Ты бы еще про коньяк сочинил. Типа кто его пьет – успешный человек, а кто нет – конченый лузер.
– Обломись, Вован, про коньяк я не сумею, – грустно сказал Эдипянц. – Для этого настоящий большой талант нужен.
– Вроде как у великого армянского поэта Газона Засеяна?
– Точно, чувак!
Компаньоны с удовольствием заржали.
– Ну что с нашей козочкой делать будем? – спросил Пубертаткин, отсмеявшись. Стальные кольца, туго стянувшие его сердце после звонка закапризничавшей Гаубицы, чуть-чуть ослабли. – Заклевать ее ты отказываешься. В вытрезвитель сдавать тоже как бы не по-людски. Кстати, как она там?
Эдипянц осторожно приоткрыл дверь кабинета и заглянул в образовавшуюся щель. Картину, представшую его взору, сложно было назвать аппетитной. Иветта Козьмодеевна, привольно разметавшись на гостевом диване, спала. Из-под высоко завернувшейся юбки выставлялся краешек черного кружевного белья и два могучих ломтя зрелой дамской плоти, туго затянутых в сетчатые чулки с черными же подвязками. В кабинете круто разило перегаром.
