на губах, этого пока не понять.
— Это кому? — поинтересовался я. — Уточни, будь любезен.
Уточнять он не стал, а завел многословную и уклончивую трепотню, сводящуюся к предложению заглянуть в зеркало. Поскольку проделать это можно было, не сходя с места (запотевавшая поверхность серебряного зерцала успела проясниться), я так и поступил.
Е………..ь!
Я тут же перевел глаза на беса — не видит ли он происходящего там?
Он не видел. Взгляд его блуждал далеко отсюда. Он продолжал развивать тему Мужской шерстистости и влияния оной на историю человечества. Он успел, стартовав от наших дней, добраться до середины века двадцатого и твердой поступью шествовал далее в глубь веков. Он приводил примеры и контрпримеры, жонглировал именами и датами. Его было не унять — да я и не собирался. »В другое время я бы с удовольствием его послушал, но сейчас… Зерцало Макоши, вернее, отражение в нем — вот что завладело моими помыслами всецело. Оно за долю секунды поработило меня, всосало, переварило и сделало частью себя.
Там я был не один. Там я неторопливо (но сквозь нарочитую медлительность прорывалось еле сдерживаемое нетерпение) освобождал от одежд сладострастно выгнувшуюся, подавшуюся навстречу Ладу. Намокшая одежда плотно облепляла ее тело, и моему отражению приходилось пускать в дело не только пальцы, но и зубы, безжалостно разрывая тонкую ткань. Наконец последний предмет был содран и отброшен. У меня-здешнего зашлось от восторга сердце — так хороша была девушка. У меня-отраженного, видимо, тоже. Лицо его неприятно исказилось. Он приподнялся, облапил Ладу, впившись жадным ртом в напрягшийся сосок, и увлек в воду. Волна плеснула на пол.
Потом она выплескивалась еще не раз и не два. Ритмично. А потом в зеркале отразилась Леля. «Нет, только, не это!» — подумал я с нарастающим ужасом, но кто-то внутри меня — тот, чьи жесткие волосы пытались прорасти сквозь кожу на груди; тот, кто увечил кормильца-кракена и целил острым носком ботинка в кадык Жухраю, — этот дикарь восторженно зарычал и по-хозяйски протянул к ней руку. Сжал колено, привлек девушку ближе, повел требовательную кисть вверх, заворачивая короткую полу трикотажной юбчонки. Показались миниатюрные беленькие панталончики, окаймленные кружевной оборочкой. Спустя мгновение они были скатаны в узкое кольцо и скользнули по гладким ногам вниз, юбочка — следом. Я- отраженный приник лицом к Лелиному животу. Леля, это было явственно видно, безмерно боялась того, что должно произойти, но тем самым лишь разжигала похоть меня-отраженного. Она что-то сказала испуганно, попыталась отпрянуть, вырваться, хотя бы свести бедра — однако попытки эти слишком запоздали…
И время остановилось, выродившись в жар, влагу, стон и мерный плеск.
Когда оно вновь обрело свою суть, я вывалился из ванны, чувствуя себя выброшенной на берег медузой. Растекся разбитым, обессиленным, изможденным, вяло подрагивающим телом по холодной плитке пола и прошептал:
— Это не медицина…
Глава десятая
Парень и его бес
Преисподняя — так звалась их родина. Даджжали — так называли себя их чудовищные хозяева. Сильные, неутомимые, отважные, как древние герои. Надменные, как средневековые бароны. Обличьем подобные черным козлам, они расхаживали на задних ногах, попирая землю оправленными в платину и алмазы копытами; длинные гиббоньи руки пребывали в беспрестанном движении.
Ке — так звучало имя тех, к чьему роду принадлежал Жерар.
Они были даже не рабами — разумными домашними животными. И одновременно символами: преуспевания, знатности, независимости. Но в первую очередь — символами геральдическими. Фамильный щит даджжаля, на котором не было изображения ке, мог принадлежать только выскочке. Неимоверно дорогими (каждый взрослый самец стоил целое состояние — в первоначальном смысле этого слова; самки ценились гораздо ниже), престижными, лелеемыми, но вряд ли любимыми результатами длительной жесткой селекции. Их внешность впечатляла и восхищала, вызывая навязчивое желание во что бы то ни стало обзавестись подобным сокровищем. Безотлагательно. Дуэли и локальные войны из-за ке являлись обычным делом. Сердитая морда и роскошная седая грива вожака павианьего стада, гибкое туловище, пушистые «штаны» на задних лапах и длинный, толстый, как полено, хвост снежного барса — таков был их вид. Драгоценное тончайшее и чистейшее серебряное в дымчатых подпалинах руно, вздыбленное атмосферным электричеством, никогда не прилегало к телу и звало погрузить в него руки.
В шкуре заключалась главная ценность ке. Вернее, в ее удивительной способности мгновенно впитывать любые органические вещества и бесследно растворять, расщеплять, питая организм.
О шкуру ке даджжали вытирали руки.
Почти так же, как рабочие Йоркшира — о шкурку терьеров. В этом заключалось, пожалуй, единственное сходство земного и до-земного существования Жерара. Различия же были колоссальными. В Преисподней прикосновение к нему человека низкой касты (почти человека, почти — подневольная даджжалям раса относилась к приматам) каралось немедленной смертью. И еще. Там о его шкуру вытирали руки, выпачканные кровью…
Даджжаль — антихрист ислама. Властителям Преисподней имя это подходило лучше всего. Пресыщенная, почти бессмертная, без малого всемогущая аристократия, томимая невыносимой скукой. Выискивающая новые и новые виды развлечений. Все более и более жестокие. Природа живых существ и косных веществ больше не представляла для них интереса. Техника и технология достигли уровня, после которого двигаться дальше просто незачем. Поверхность планеты была обследована досконально. Так же, как глубины редких мелководных морей, заполненных не водой — густым теплым супом из простейших организмов. Вырваться за пределы атмосферы? Невозможно. Небосвод, воздвигнутый некогда над Преисподней ужаснувшимися цивилизации даджжалей богами, был непреодолим. Низкая, подобная гранитному своду пещеры твердь грозно нависала над багровой коркой такыров, над жирно-зелеными оазисами, окружающими моря, и над бурлящими лавой километровыми провалами, ведущими в преисподнюю Преисподней. Гранитные небеса топорщились колючей ломкой изморозью мелких разрядов, истекали слепящими сталактитами перманентных молний и плевались раскаленным каменным дождем. Подниматься ввысь более чем на сотню метров было попросту опасно. Более чем на сто тридцать — чревато мгновенным испепелением. Наверное, поэтому полеты на экстремальных высотах являлись излюбленным спортом даджжалей. Другим увлечением козлоногих демонов была смерть. Чем изощренней и страшнее мог убивать даджжаль, тем выше стоял он в адской табели о рангах. Непременным условием высококлассного умерщвления было обилие крови.
Пищи для бесценного руна ке.
Дополнительную пикантность палаческому наслаждению даджжалей придавали душевные муки самих ке. В незапамятном прошлом — тварей пугливых и непорочных. Предки ке подобно овцам паслись в прибрежных водах, поглощая, впитывая обильную еду прямо из окружающей среды. О, благословенные времена, когда шкура их знала лишь вкус растворенных в воде аминокислот…
Стоит ли говорить, что генетическую боязнь крови селекционеры не только не вытравляли, но напротив — всячески культивировали.
Но, в отличие от человекообразных жертв даджжалей, обреченных жить и умирать в Преисподней, у каждого ке имелся путь к освобождению. Насильственная гибель одного из трех прямых родителей (всего- то! — даджжали, например, зачинали потомка вшестером) гарантировала переход ребенка в другой мир, дивный и цветущий. На Землю. Сложность состояла в том, чтобы установить, кто именно из предков должен расстаться с жизнью. Единственной стопроцентной гарантией служило одновременное самоубийство всей семьи. Но рождение, жизнь и смерть каждого ке находились в ведении особых органов надзора. Козлоногие демоны берегли драгоценную скотину пуще зеницы ока.
Старший отец Жерара, чемпион породы, за высочайшее качество семени освобожденный от гнетущей обязанности спускаться в пыточные подвалы даджжалей, был твердым противником бегства наследника из
