кажется, это стало для меня какой-то пугающей традицией! Врагам бы моим подобные традиции. Занималось утро. Я откинул на сторону колючий плед и с бережностью прооперированного сутки назад язвенника выбрался из кровати. Меня ощутимо пошатывало. Вдобавок все вокруг почему-то казалось клейким, как будто бы облитым переслащенным компотом. Особенно собственное тело. Чтобы доказать себе, что это мерзопакостное чувство не более чем галлюцинация, пришлось притронуться к груди и спинке кровати. Разумеется, как грудь, так и кровать оказались абсолютно сухими. Самая обыкновенная голая кожа с зарождающимися неандертальскими волосками и самая обыкновенная полированная деревяшка с шелковистой обивкой. Но стоило отнять пальцы, как странный феномен возобновил действие. Во рту стало кисло.
Ладно, зато живой, успокоил я себя, отмечая, что комната мне хорошо знакома. Вот и корзиночка беса-предателя. Жаль, пустует! В сердцах я наподдал ее ногой — оборочки, подушечки полетели в стороны! — и тут же скорчился, прижимая ладони к паху. В голове немедленно зарокотали тамтамы, яростно заскакали, заплясали в неистовом ритме дикари воинственного племени мозги-в-смятку. Бум-бум-бум! Топ- топ-топ! Ох, не надо бы мне делать резких движений…
Двигаясь вдоль стеночки приставными шажками, точно инвалид по части опорно-двигательного и мочеиспускательного аппаратов, я пробрался в клозет. Спустя некоторое время и чуть прытче — на кухню. Следы недавнего использования кухни в качестве пыточной были тщательно ликвидированы. Если вообще когда-то присутствовали. В чем я лично, как говаривал ослик Иа-Иа, сильно сомневаюсь.
Коньяка у Хромца не нашлось, равно как и аспирина. Кофе — только в зернах; пока еще его приготовишь… Поэтому в качестве сосудорасширяющего (и одновременно антидепрессанта) после непродолжительного раздумья я решил использовать «Смирновскую можжевеловую». Грамм пятьдесят— шестьдесят. Для начала без закуски. Кто лекарство закусывает?
Водку Убеев забыл на столе, и она успела нагреться. В первый момент меня едва не стошнило прямо на голые ноги (одежды, за исключением трусов, отравители мне не оставили — а, впрочем, я пока и не искал), но вскоре заметно полегчало. Ублаготворенный результатом, я оценивающе посмотрел на бутылку. Пара доз там еще наличествовала. Чудно. Кстати, иные медикаменты требуют совмещать их прием с приемом пищи. Сдается мне, «Смирновская» как раз из таковских. Эге, да я, оказывается, недурной поэт! А поэтов баснями не кормят. Это мы ими окружающих кормим.
Ну-с, что у нас имеется в холодильнике?
В холодильнике имелся ополовиненный сотейник с чем-то вроде чахохбили, бутылка «Саперави», а еще салями, свежая зелень (хм, может, Убеев лишь прикидывается калмыком, а сам чистокровный кавказец?), перепелиные яйца, замороженные шампиньоны и много-много разновидностей кисломолочных продуктов, к которым так неравнодушен один знакомый мне кобель. Сука такой.
Жаркое, грибы, яички и вино я решил пока что оставить в резерве. Дойдет и до них очередь — но погодя. Соорудив бутерброд с колбасой, листом салата, веточкой кинзи (именно кинзи, а никак не кинзы или, боже упаси, кориандра!) и зеленым луком, я провозгласил: «Твое здоровье, драгоценный Поль!» — и повторил лечебную процедуру. Дважды.
Настроение поднялось. То есть приподнялось. На пунктик-другой. В аккурат по числу целительных доз. Голова еще побаливала, но уже вполне переносимо. Резь в животе вовсе сошла на нет. К кажущейся липкости вещей и собственной кожи я стал понемногу привыкать. Вернее, научился не концентрировать на этом внимание. Зато отвратительное ощущение, что в носу моем на совесть поковырялись острыми крючочками, иззубренными пинцетами и другими подобными вещицами из набора «юный хирург», после чего прижгли ранки концентрированным раствором бертолетовой соли, не проходило. Я осторожно сунул в ноздрю мизинец. У-у! Больно-то как! Ну, так и есть — кровь. Наверное, газом изъязвило. Я лизнул палец самым кончиком языка. Как будто горчит. Отплевываясь, я поспешил к мойке. Дезинфекционные работы не длились и минуты, когда сквозь шум воды я различил чьи-то крадущиеся шажки за спиной. На самом пределе восприятия. Стараясь не подать вида, я весь обратился в слух. Цок-цок — простукали по паркету крошечные коготочки. Так и есть — у меня гость. Что ж, подумал я, добро пожаловать. Неприметным движением столкнул в раковину губку для мытья посуды и быстро запихал в сливную горловину. Струя была знатная, раковина сразу же начала наполняться. Я полюбовался на дело рук своих и зловеще осклабился. Затем последний раз втянул из горсти носом холодную воду, закрыл глаза, пережидая острое жжение, выпустил из ноздрей одну за другой две розоватые струйки. Вытираясь ладонью, повернулся.
Как ни готовил себя Жерарчик к этому кульминационному моменту, а все-таки не удержался, вздрогнул. Потом пасть его растянулась в трусливой умильной улыбочке, лапки начали выписывать кренделя наподобие книксенов-реверансов, глазки увлажнились слезами счастья. Все его поведение изображало собачью преданность, и дружбу, и обожание. Стервец двуличный!
— Пашенька, я сейчас все объясню, — нежней мурлычущей кошки тявкнул он.
— Не стоит беспокоиться, родной, — сердечно парировал я и взял его за горло.
Горло было тонким, как у курицы, и столь же горячим. Под большим пальцем бился живчик. Стоило мне оторвать паразита от пола, как он тотчас с какой-то мазохистской готовностью расслабился и захрипел. Ой, рановато, хладнокровно заметил я. На сочувствие давит? Напрасные хлопоты. Давить на что бы то ни было здесь имеет право только один из нас. И это — не он. Я перехватился поудобнее, пробурчал: «Как провожают пароходы: совсем не так, как поезда!..» — и решительно погрузил беса в раковину. Кверху пузом. Вода скрыла тщедушную тушку полностью.
Струя ревела, взбивая пену. Терьер таращил глазенки и покорно пускал пузыри. Его отросшая шерстка колыхалась, как шелковистые донные водоросли на течении. И он по-прежнему не сопротивлялся. Черт возьми, насколько проще было тургеневскому Герасиму! Булькнул Муму за борт и греби до берега, глотай слезы. Одно движение — и все связи разорваны, совершенное действие обратной силы не имеет. А этот — под руками. Теплый. И сердечко колотится.
Моей решимости превратить Жерара в утопленника хватило ровно на сто двадцать секунд, по прошествии которых я выхватил его из мойки и отшвырнул в угол. Он шмякнулся со звуком мокрой половой тряпки.
— Будь ты проклят! — с тоской сказал я.
— Так я как бы уже…— С него текло. Уши обвисли, усы обвисли, хвост обвис, дыхание звучало тяжело и прерывисто — однако выглядел он победителем. Да так ведь оно и было.
Я судорожным рывком закрыл кран, выдернул из слива губку и со всего маху метнул ее в стену. Наподдал ногой мусорный контейнер. Вслед за тем настал черед «Саперави». Большим поварским ножом я по-флибустьерски снес с бутылки сургучную головку, наплескал вино в объемистую чайную чашку, хорошенько отхлебнул и, демонстративно глядя в окно, ледяным тоном спросил:
— Ты один здесь?
— Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах! — печально провыл кобель.
Еще издевается.
— Кракен где?
— На кой он тебе? Мы его выпотрошили лучше, чем трупака в анатомичке. Он пуст, аки мыльный пузырь. Он…
— Где Кракен? — рявкнул я.
Бес от неожиданности присел, потом быстро приподнял зад, спрятал хвостик между лап и вновь припал животом к полу. Я сверлил его зверским взглядом. Затравленно облизнувшись, он проскулил:
— Чувачок…
— Я тебе, гниде, не чувачок! Жерар виновато шмыгнул носом:
— А кто ты мне, гниде?
И правда — кто? Я угрюмо промолчал.
— Паша, — все еще с опаской заговорил бес, — ну, выслушай ты меня, ради бога. — От последнего слова его передернуло — адски, иначе не выразишься, но он отважно продолжал: — Кракен оказался полной пустышкой.
— Полной? Пустышкой? — Ага, ехидничать силы во мне находятся. Хоть и мало. Неужели прихожу в норму?
— Пардон, пустой, — с готовностью согласился бес. — Пустой пустышкой. Кем он был для Сонечки, знаешь сам. Так вот — это частность. Мизерная. В деловых вопросах его роль сводилась всего лишь к
