«Из пламя и света»

Он останавливался всегда в одной и той же гостинице, по возможности даже в одном номере, и, получив от него извещение о приезде, Белинский, если бывал здоров, сам приходил к петербургскому редактору.

В этот приезд Краевского Белинский охотно откликнулся на приглашение отобедать вместе.

Андрей Александрович ходил мелкими шажками по своему скромному номеру с рукописью в руках. Время от времени он останавливался, всматриваясь в нее, чтобы припомнить какие-то строчки, и, прошептав несколько слов, опять начинал ходить от угла к углу, не видя ничего вокруг, что бывало с ним только в минуты особенного волнения.

Белинский, постучав негромко и не получив никакого ответа, осторожно приоткрыл дверь и, увидав редактора блуждающим с рукописью в руках, быстро спросил:

— Чья рукопись?

И только после этого вошел.

— Садитесь, — вместо ответа сказал Краевский, — и слушайте. Никто этого не сможет понять лучше вас, и никому в мире я не мог бы обрадоваться в эту минуту так, как вам.

Виссарион Григорьевич, ничему не удивляясь, наклонил только слегка голову в сторону редактора, сел в кресло и коротко спросил:

— Назовете автора?

— Нет! — ответил Краевский. — Не назову. Угадайте сами! Слушайте!

ДУМА

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию — презренные рабы.

— Простите! Ради бога! Одну минуту! — вскочил с кресла Белинский, пытливым взглядом горящих глаз всматриваясь в лицо Краевского. — Неужели Жуковский нашел в рукописях Александра Сергеевича то, что было спрятано до сих пор? Боже мой, как это сказано!

Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию — презренные рабы.

— Это потрясает! Скажите, я угадал?

— Нет! — крикнул Краевский и продолжал читать.

— Боже мой! Какая алмазная крепость стиха! — воскликнул опять критик.

— Подождите же! Тут вот что еще есть.

И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.

Когда он кончил, гость встал и, остановившись перед редактором, почти шепотом спросил:

— Андрей Александрович, кто это написал?

— Не угадали?

— Нет. Постойте!.. — Он поднес худую руку к виску. — У меня есть только одно предположение, но после того, как я сам видел и слышал этого человека… после того, как я ушел, возмущенный его пустой светской болтовней… И такая глубина мысли!.. Такая несравненная сила слова и умудренный взгляд на жизнь своей эпохи!.. Нет, нет, не может быть: это не он!

— Это именно он! — торжествуя, вскричал Краевский. — Я вам говорил, дорогой мой! Я вам говорил: это умнейший человек наших дней! И не верьте вы, когда он корчит из себя ветреника. Это все молодость, школьничество и фанаберия. А вот это — его настоящее, мудрое лицо гениального поэта, каждая строчка которого — чистейшее золото!

— Да-а… — смущенно промолвил Белинский. — Как же я рад, что тогда ошибся! Андрей Александрович, я вас буду умолять — дайте мне эти стихи на один вечер — на единый вечер, умоляю вас! — только на сегодня!

Краевский, не сдаваясь сразу, смотрел на рукопись.

— На один вечер? — в нерешительности повторил он. — А вы их перепишете? Это было бы неплохо, потому что у этого сумасшедшего гусара часто не остается даже черновика.

— Я перепишу тотчас же, клянусь вам!

Белинский бережно, с какой-то нежностью взял маленькую рукопись из рук Краевского и, убрав ее, задумчиво промолвил:

— Печаль о нынешнем поколении, о котором столько пишут и в статьях и в заметках, присуща нашей эпохе и даже самим представителям этого поколения — разумеется, лучшим из них. А это говорит за то, что в этом поколении есть и здоровые начала, несущие в себе новую жизнь. Но никто не сумел бы лучше, мудрей, глубже вскрыть болезнь своего времени, чем автор этой «Думы».

— Никто, — повторил Краевский.

— Ну что же, Андрей Александрович, теперь мы с вами можем сказать, что держава поэзии русской не осталась без наследника!..

ГЛАВА 21

Получивший прощение 7 декабря, Раевский вернулся только весной. В вечер его приезда Лермонтов вбежал к нему в дом и, как был — в шинели, промокшей под весенним дождем, бросился ему на шею. И хотя Святослав Афанасьевич знал горячность его натуры, знал, как горевал он, упрекая себя за то, что стал невольной причиной его ссылки, он был растроган глубокой радостью своего молодого друга.

— Прости, милый, прости!.. — повторял Лермонтов, глядя на Раевского полными слез глазами. — Ты из-за меня столько перенес!..

— Нет, Мишель, нет, уверяю тебя. Просто мое начальство меня не любило и воспользовалось случаем, чтобы удалить меня из департамента.

В этот же вечер Лермонтов по старой памяти дал Раевскому самый подробный и точный отчет обо