— Господа юнкера! Виноват: господа офицеры! Пусть каждый закажет свою любимую песню!
— Спой мне, Стеша, «В дальнем поле за рекой»!
— А мне — «Не вечернюю»!
— Пусть с Любашей споют «Ночью роща шуменэла», — раздаются с разных сторон голоса.
— Господа офицеры, а не спеть ли нам всем для начала Маёшкину песню? Мы ведь пели прежде его юнкерскую «Молитву»! Давайте тряхнем стариной!
— Вот и ладно! — весело улыбнулась Стеша, сверкнув в улыбке зубами. — А мы пока отдохнем да послушаем.
— Маёшка, начинай твою песню! Что же ты молчишь?
Смуглый корнет в форме лейб-гвардии гусарского полка, полулежавший на ковре, распахнув мундир и, опираясь на руку темноволосой головой, не меняя позы, ответил:
— Как можно петь мое после Стешиных песен? Я хочу слушать — и больше ничего. Пусть они поют что хотят!
— Ну, стало быть, начинай, Любаша. Нельзя такого молоденького не уважить!
Откинув с плеча длинную косу, Стеша выходит на середину:
— Давай, Любаша, «Колокольчик»!
Густой голос Любаши тихо, неторопливо завел:
Пробежав легкими пальцами по струнам гитары, дядя Илья подмигнул хору, и хор подхватил:
Легкая, словно прозрачная грусть простого напева, наполняя сердце тихим весельем, охватывала душу жаждой жизни и какого-то непомерного счастья.
Смуглый корнет сморгнул непрошеную слезу.
— Ты что, Мишель, загрустил? — посмотрел на него внимательным взглядом Алексей Столыпин.
— Так, Монго. Просто устал, вот и все.
— Эй, Маёшка! — крикнул кто-то из угла. — Мрачный гусар — все равно что веселая гробница! Никак невозможно! Запевай веселую, Илья, разливай шампанское!
Смуглый корнет встал и взял полный бокал из рук цыгана.
— Споем, друзья, веселую и чу?дную песню, но не мою, а того поэта, до которого мне так же далеко, как до утренней звезды!
Он легко вскочил на скамейку, поднял высоко бокал и обвел всех темным взглядом прекрасных, точно южных, глаз. Его голос был несилен, но так музыкален, что цыгане не могли удержаться и без слов повторяли за ним мелодию песни:
В бледном сумраке зимнего рассвета уходила ночь. Молодые офицеры, веселые, щедрые гости возвращались в город и рассаживались по саням. Застоявшиеся кони рванулись с места, и заливчатый звон валдайских бубенцов возвестил начало новой жизни.
ГЛАВА 17
За огромными зеркальными окнами падают крупные хлопья мягкого талого снега.
В Зимнем дворце тишина. Там, за коридором, вдали — плотно закрытые высокие двери, белые с золотом. В них входят с дрожью и подобострастием, выходят — кто с поднятой надменно головой, кто согнувшись, точно сломившись, под бременем опалы.
И только одна высокая фигура в мундире, украшенном орденами, входит и выходит из них без всяких видимых перемен, с почтительно, но с достоинством склоненной головой: фигура шефа жандармов Бенкендорфа.
Ночью безмолвствует Зимний дворец. В конце слабо освещенного коридора смутно виден дежурный — корнет лейб-гвардии, стоящий на карауле. Он стоит совершенно неподвижно, как полагается часовому, но лицо его обращено к широкому окну, за которым падают и падают крупные белые хлопья, похожие на белые лепестки каких-то цветов. Они возникают из темноты и, промелькнув в воздухе, исчезают. Лицо у дежурного корнета молодое, чуть-чуть бледное и очень большие, какие-то невеселые глаза. Он глубоко задумался, губы его шепчут что-то, точно он говорит с самим собой.
Там, в конце коридора, далеко-далеко, открываются белые с золотом двери, и две высокие фигуры вступают в коридор. И та, что немного поменьше ростом, пропускает другую вперед и говорит с почтительным поклоном:
— Вы совершенно правы, ваше величество.
Его величество вздергивает плечи и медленно идет по коридору.
Корнет лейб-гвардии, стоящий на часах, со стремительной поспешностью отдает честь и вытягивается как струна, но при этом из левого рукава роняет маленькую бумажку, на которой написано несколько строчек.
— Поднять! — строго говорит император.
Побледневший корнет легко наклоняется, поднимает бумажку и опять застывает с рукой, прижатой к козырьку.
— Граф, посмотрите, что это за писание?
Спутник его величества протягивает руку, и корнет послушно отдает свой листок.
Граф Бенкендорф достает лорнет и, взглянув на листок, пожимает плечами.
— Стишки, ваше величество!
— Очень хорошо! — говорит император язвительно. — Дежурные, стоя на часах, читают стишки от своих возлюбленных! Прочитайте, граф, сие писание!
Бенкендорф снова подносит листок к глазам:
