они даже сильнее, чем у человека. Почему же у них нет страстей, не говоря уже о бесах? Почему не бывает порочных животных, страстных животных, жестоких животных? Они всегда довольствуются тем, что имеют, даже волки, даже гиены. А если какой-нибудь тигр вдруг взбесится, в этом виноваты только люди, которые озлобили его. Тигр никогда не мстит животным, он мстит только людям. Почему так, старикан?
– Ты мне сначала скажи, почему ты впутываешь сюда Лидию.
– Постой, не торопись обижаться! – в нетерпении воскликнул он. – Дойдем и до этого. Сначала я отвечу на свой вопрос. Люди отличаются от животных только тем, что обладают разумом.
– Это неверно! – резко ответил я. – И у животных есть какой-то разум! Как есть разум и у меня! И у иных есть память, как есть память и у меня. Но у животных нет самосознания, как нет его и у меня.
Христофор смотрел на меня неподвижным, тупым взглядом. Алкоголь уже явно повлиял на его мозг. Но не угасил его, а только подбавил горючего.
– Откуда ты это взял? – озадаченно спросил он. – Такого ты мне никогда не говорил.
– Потому что никогда не попадал в положение вроде теперешнего.
Ты, старикан, перебираешь ярлыки, а сути не касаешься. Словами делу не поможешь, слова – убежище невежд. Дело не в словах, а в явлениях.
Здесь он был прав, конечно. Но я благоразумно молчал. Его болтовня начинала слегка досаждать мне. Христофор будто угадал мои мысли.
– Выпей, выпей, – сказал он. – Не то мы с тобой разменемся посреди моста.
Я вздохнул и выпил одним духом полстакана. Молодец! – воскликнул он. – Это другое дело! И не будем спорить о словах – сознание, самосознание… Я, старикан, побывал в Серенгети, причем недавно, в прошлом году. Знаешь, что произвело на меня самое сильное впечатление? У животных нет страха друг перед другом. Львы, гиены, антилопы до сих пор живут в близком соседстве и не обращают друг на друга никакого внимания. Все они боятся только человека. Кроме обезьян. Обезьяны боятся всех. И так крикливы, что их никто не выносит, кроме людей. Тех самых обезьян, от которых произошел человек. По-моему, нет животного уродливее обезьяны. Это какая-то карикатура или пародия на животное. Действительно, что за дурацкое существо был наш далекий пращур? Никаких защитных средств – ни копыт, ни зубов, ни когтей. А ведь довольно крупное животное, легкая и вкусная добыча. Кто согнал его с дерева? Наверное, нужда. Как ему удалось уцелеть? Слушай, старикан: разум у человека рожден страхом.
– Тогда что породило труд? – с раздражением спросил я. – Что создало общество?
– Старикан, все та же смесь страха и разума. К сожалению, труд появился слишком поздно. По-моему, гораздо позже общества, которое возникло из стремления к безопасности. Появились же за миллионы лет до этого стада слабых и беззащитных животных!
Он умолк, обессилевший и весь в поту от душевной ярости.
– А что, по-твоему, создало Лидию? – спросил я.
– Если руководствоваться той же логикой, именно страх.
– Страх чего? – вскинулся я. – Чего ей бояться? Меня? Людей?
– Откуда я знаю, чего! – чуть не крикнул он. – Всего! Вместо того, чтобы избегать страха, мы превратили его в кошмар! Не каждая душа может выстоять, старикан… И наступает саморазрушение…
– Не верю в это слово! – нахмурился я. – Основное стремление каждого живого организма – сохранить самое себя. А не разрушать себя. Это – элементарный закон природы.
Я думал, что загнал его в угол, но не тут-то было.
– Когда Лидия пьет, она не знает, что разрушает себя. Она думает, что это спасает ее… От страхов, от беспокойства, от забот… В основе любого саморазрушения – самообман. В этом все дело…
Разговор этот внезапно надоел мне. Я чувствовал свое бессилие, не знал, как защищаться. Но глубоко в душе понимал, что это – неверно. Или, по меньшей мере, ко часть истины.
– Нет, не в этом дело, – покачал я головой. – И не может быть в этом! Куда же прикажешь деваться мне? Во мне тоже нет страха. Ни капли! Я тоже не помню и не сознаю самого себя. Неужели я – животное?
Кажется, я говорил довольно грубо, потому что он вдруг смягчился.
– Твой случай особый, старикан. По-видимому, у тебя где-то прервана связь. Но будь спокоен, все это существует где-то глубоко в твоей душе, – там, куда сегодня не может добраться твое сознание. Взять хотя твой сон, например; это не просто сон, это скорее какая-то художественная метафора. А может быть, любой сон – метафора? В твоем случае – именно разрушении и саморазрухи. Что это за царь? Калигула, может быть? Или Тамерлан? Или Гитлер – последнее издание человеческого саморазрушения. Видишь, ты и и не думал обо всем этом, но душа всегда знает больше, чем подозревает разум.
– Ага, это хорошая мысль, – с надеждой сказал я. – А что такое, по-твоему, душа?
– Я тебе сказал, что не знаю.
Я кое-что знаю. Слушай внимательно. Когда я впервые пришел в себя в больнице, то почувствовал некую безмерную и тихую радость, беспредельное удовлетворение. От чего? От самого существования, конечно. Вот она, основа жизни. И я хочу, чтобы ты это понял, – не может отрицательная эмоция служить основой живого существования. Иначе жизнь давно распалась бы, разрушила бы самое себя, перестала бы существовать…
– Да ведь я и говорю…
– Нет, ты говоришь другое. Ты путаешь причину со следствием. Страх действительно существует, он есть и во мне, хотя я его не замечаю. Но страх – это только реакция, которая должна предохранять меня. А не сущность, которая стремится избавиться от самой себя.
На этот раз Христофор действительно задумался. Капельки пота выступили у него на лбу – с таким внутренним напряжением пытался он преодолеть новое препятствие. Не так-то просто всадить топор под корень оформленного мировоззрения. А он, наверное, вырабатывал его в течение многих лет и ценой
