собственного существования уничтожает единственно возможную основу этого существования. Потому что, по крайней мере на нынешнем этапе, разрушая основы жизни, разум не в состоянии предложить взамен ничего реального и жизненного вне основы жизни – чувства.
…У живого существования есть одна особенность, которая не может не произвести впечатления на любого непредубежденного мыслителя. Жизнь не только не любит подчиняться некоторым основным физическим законам, но и активно противостоит им. Так, например, закону тяготения (деревья растут не вниз, а вверх), закону инерции (живые существа движутся по им избранным направлениям, создают собственные ускорения и торможения), законам термодинамики и энтропии (живые существа идеально поддерживают внутренний энергетический порядок и за свой счет увеличивают запасы энергии). Эти факты неопровержимы и все еще не поддаются объяснению путем иных физических или химических законов и закономерностей. Однако разумное объяснение этому можно найти, если принять следующее гипотетическое положение: жизнь – не продукт материи, а способ ее существования (в сущности, третий из известных пока науке). Тогда как по чуду все звенья цепи получают общую связь и смысл. Прежде всего, Исчезает бессмыслие существования вселенной (без наличия жизни у нее было бы все, кроме смысла). Отпадает вопрос о том, что происходит с жизнью, когда она уничтожена (она превращается в неживую материю, но это совсем не решение проблемы). Открывается совсем новая цепь существования и движения: протоматерия – материя – поле – жизнь. Тогда гипотетически допустимо, что они будут находиться в естественном круговороте. Или что цепь пока не замкнута и все больше совершенствуется.
На этом я кончаю свои записки. Книга жизни всегда завершается тихим вздохом, подавленным рыданием, последним криком того, кто остался должником перед собой и перед миром. А чем мне закончить свой дневник? Чем захочется – можно точкой, можно двоеточием, можно даже запятой. Не люблю книг, которые кончаются многоточием – они чересчур глубокомысленны. И точка мне не нравится. Когда человек стоит в самой точке, в центре своего существования, он видит, что угодно, кроме самого себя.
Опишу только следующий день. Просто не хочется бросать читателя посреди столь мизерного эпизода – давно неметенная машина, пропахшая бензином, жалкий семейный скандал, нерешенные проблемы. Но что делать, проблемы решаются не в книгах, проблемы решаются в жизни.
Итак, я проснулся на заре. Я был страшно подавлен и в то же время чувствовал большое облегчение. Когда законы жизни ясны, самую сложную ее проблему можно решить как математическое уравнение. Правильным такое решение быть не может, зато совесть по крайне мере будет чиста.
Я принял душ и отправился на утреннюю прогулку, чего так давно не делал. Небо показалось мне угасшим. Легкая серая дымка, за ней – выцветшее небо, за небом – окаменелая вечность. По пустым улицам шныряли кошки – тоже унылые и невеселые. Одна из них держала в зубах мертвого мышонка – наверное, несла оголодавшему потомству. Как все же ни трудна у них жизнь, они по крайней мере не потеряли надежды. Надежда и жизнь – единое целое, пока есть надежда, жизнь будет держаться за самое себя даже в нейтронной пустыне.
Кто-то успел посидеть на моем пне. Кто-то погасил об него сигарету. Этот кто-то не был один – рядом валялся дамский носовой платок, побывавший в употреблении у мужчины и потом брошенный. В других доказательствах не было нужды – в сумраке все еще висели их призрачные тени, сотворенные из мертвенно белой глины, слюны и грязи. Потом он выкурил свою победную сигарету, а она со страхом прислушивалась к шуму листвы. Победа обратилась в поражение.
Я вздохнул и сел. Обезьяна обезьяной и останется, не вес мозга будет решать проблемы жизни. Вскоре первые лучи солнца пробились сквозь листву, призрачные паяцы как будто испарились в воздухе. И все-таки я хорошо знал, что они будут идти за мной следом до конца жизни. Или по меньшей мере до той поры, когда старость погасит все страсти и в сумраке останется только дотлевающий огонек разума. Нет, я не доживу до этой страшной поры, я попытаюсь до конца быть жи вым, безо всяких мистических просветлений. Кто умеет читать книгу жизни, какую-нибудь дорогу да найдет.
Тогда – что же? Тогда надо идти. Я встал и пошел наугад, не выбирая направления. И вышел к теннисному корту. Еще не видя людей, я услышал твердые удары по мячу. Их было двое на всей площадке. Мужчина был высок, атлетического сложения, с сединой в очень густых волосах, кожа его рук была темная как каштан, до того они загорели за лето. Против него играла совсем молодая девушка, почти девочка. Еще не налившиеся, тоненькие ноги, чуть намечающийся бюст. Овальное личико показалось мне таким чистым и вдохновенным, что я невольно засмотрелся. Мужчина, наверное, был тренером, он отбивал мячи не торопясь и не напрягаясь, не делал ошибок, но девушка их делала. Как положено профессионалу, он не раздражался, только иногда делал замечания, которых я не слышал. Но девушка злилась, она играла все с большей яростью и страстью. Ее личико утратило детское выражение, обострилось, я видел, как она кусает свои тонкие губы. Наконец, совсем неудачный хэндбек перебросил мяч через высокую ограду. Мяч упал довольно близко от меня.
– Дядя, подай мне, пожалуйста, мяч.
Тон у нее был властный и безапелляционный. Ах ты, маленькая нахалка, господское исчадие! – проговорил во мне какой-то голос. Я ничего не ответил и пошел своей дорогой. Мужчина, стоявший ближе ко мне, разозлился:
– Слушай, дурак, у тебя что, руки отвалятся?
Не будь высокой проволочной ограды, я бы сделал из него котлету. Но я быстро овладел собой, к собственному удивлению.
– Сам расхлебывай! – сдержанно сказал я. – Я не лакей, не то, что ты!
Я прошел по переходу у летнего бассейна. Здесь аллея спускалась вниз, в ее глубине темнели древесные тени. Где-то там должен быть клочок дубовой рощи – высокие черные стволы, прямые кроны, которые никак не походили на мой спокойный и раскидистый летний дуб. Я все еще переживал унижение и обиду, но немного, совсем немного. Наверное, в своей прошлой жизни я бы гнался за ними до самого Панчарева, чтобы отомстить. Сейчас во мне было что-то перекошенное, что-то сломленное или подчинившееся – откуда я знаю. Я уже не тот человек, вернее, не совсем тот. Моя новая жизнь влилась в старую душу, которая все еще шипела и давилась ядовитой пеной. Ничего, назло всему я сейчас пойду в свой книжный магазин и куплю чертежной бумаги, а не альбомчик для наивных рисунков. Я сел на трамвай у Орлового моста и сошел у памятника Невскому. Я был твердо уверен, что именно здесь находится мой книжный магазин. Там было две продавщицы, одна всегда на меня посматривала, другая вообще ни на кого не смотрела. Мне не повезло: в темном, прохладном помещении я увидел именно эту вторую продавщицу. Я неуверенно направился к ней.
– У вас есть ватман? К моему изумлению, продавщица тут же узнала меня по голосу.
– А, это вы, товарищ Игнатов. Где вы пропадали столько времени?
– Сколько же, по-вашему?
– Да уже с полгода. – Она даже улыбнулась. – Ватмана нет, товарищ Игнатов, завтра, наверное,
