целым и невредимым. А договор дороже денег, как говорится.
– Да, – вмешался Хилькевич, – на всякий случай, если ты упомянешь о нашем участии в деле, учти, что я не забыл про барышню Русалкину. Подумай сам, хочешь ли ты получить в тюрьме посылку с ее головой.
– Ага, – весело подтвердил Пятируков. – Не дрейфь, Леон. Годы в тюрьме пролетят быстро, и оглянуться не успеешь, как выйдешь на волю.
Он помахал поверженному взломщику рукой, Хилькевич учтиво поклонился на прощание, и оба мерзавца удалились, унося с собой добычу.
Оставшись один, Валевский попробовал высвободить руку, но у него ничего не получилось. Тогда Леон стал ругаться – сначала по-польски, потом по-русски, затем по-французски и под конец вспомнил даже испанскую брань, притом что в Испании никогда не бывал.
Как раз когда он припоминал разные сильные выражения, в голову ему пришла мысль, а не получится ли разогнуть хоть одно звено цепи наручников. Оглядевшись вокруг, Леон заметил на полу тот самый подсвечник с амурами, которым Пятируков ударил его по голове. Амуры смотрели жалобно, и на лицах их выразилось полное смятение, когда Валевский не без труда дотянулся до подсвечника и стал колдовать над цепью.
Он был так увлечен своим занятием, что даже не заметил, как позади него растворилась дверь. А потом…
Нет, положительно сегодня был не его день. Ибо Валевский уже второй раз за несколько минут получил удар по голове, причем на сей раз удар оказался таким внушительным, что вор полностью отключился.
Когда же он все-таки включился обратно в реальную жизнь, в лицо ему светило солнце, а затылок чудовищно ломило, как после похмелья. Валевский приподнялся на локте, соображая, где именно может находиться, но так и не сообразил.
А лежал Леон на берегу какой-то реки. Наверху, на набережной, стоял сухопарый старик с Владимиром в петлице и строго смотрел на распростертого поляка.
Валевский встряхнул головой и сделал попытку встать на ноги. Тут его начало качать, качать, раскачивать, как корабль в бурю, и он едва не упал.
– Эх, молодежь! – осуждающе молвил старик, качая головой. – Не умеете пить, так бы и не брались! Вот в наши времена, помнится, мичман Канарейкин…
Но Валевский не слышал окончания фразы про мичмана, который, судя по всему, завтракал водкой, обедал ромом, а ужинал исключительно чистым спиртом, после чего дожил до ста лет и умер совершенно счастливым. Разинув рот, Леон уставился на приличных размеров надпись за спиной старика.
Надпись гласила: «Добро пожаловать в город Херсон».
Глава 17
Следователь Половников тщательно запер дверь кабинета. Затем сел за стол, вынул из особой папки список похищенных у танцовщицы Агаты ценностей и пододвинул его к себе, после чего извлек из кармана сапфировое ожерелье, найденное вчера Дианкой, и принялся список изучать.
Изучение списка не оставило никаких сомнений: принесенное собакой украшение действительно является частью императорской парюры и значится в общем реестре под нумером 7.
«7. Ожерелье. Золото, сапфиры и бриллианты; сапфиров 46 штук, не считая мелких, огранены по большей части в форме капли; бриллиантов же 270 штук, в основном круглой огранки».
Половников вздохнул, на всякий случай пересчитал крупные сапфиры в форме капли и убедился, что их ровно сорок шесть, не больше и не меньше. Не остановившись на том, он пересчитал и бриллианты и выяснил, что их действительно двести семьдесят.
Теперь самое время было идти к начальству и предъявить найденную драгоценность, но отчего-то Половников не торопился. Он сидел, покачиваясь на стуле, весьма шатком, потому что другого на работе ему не выдали, невзирая на беспорочную службу, и размышлял.
Размышлял о многом: об Агате Дрейпер, о великом князе Владимире, а также о том, что, служи он сам еще хоть пятьсот лет беспорочно, ему все равно не купить такого ожерелья. Однако больше всего, по правде говоря, следователя беспокоили не эти обывательские соображения, а то, каким образом столь значительная ценность могла оказаться в кустах, откуда их притащила его собачонка.
Вчера Половников как следует осмотрел прилегающую местность, но не нашел больше ни сапфиров, ни бриллиантов, ни ожерелий, ни даже колец. Стало быть, украшение оказалось в кустах случайно, потому что его кто-то обронил.
Тут следователь попытался представить себе человека, роняющего на ходу бесценные ожерелья, и воображение сразу же сказало ему: «Э, нет, батенька! Так не бывает!» Однако ожерелье все-таки лежало на столе, стало быть, требовалось как-то примирить сей факт с действительностью.
Впрочем, дальнейшие размышления Половникова были неожиданно прерваны прискорбным происшествием – стул, на котором он раскачивался, внезапно затрещал и развалился на части.
Следователь поднялся с пола, отряхнул брюки, вновь собрал части стула воедино и сел на него. Процедура была для него привычна, потому что он проделывал ее почти каждый день.
Посидев немного спокойно, Половников, должно быть, принял какое-то решение, потому что убрал ожерелье в карман, засунул список обратно в папку, отпер дверь и принялся изучать материалы по делу о трупе, обнаруженном недавно за городом. Труп, судя по всему, принадлежал некоему Силантию Тихому, более известному в соответствующих кругах под кличкой Коршун и до недавнего времени пребывавшему у Виссариона Хилькевича кем-то вроде дворецкого.
«Неужели Хилькевич и Коршун что-то не поделили? – мелькнуло в голове у Половникова. – Любопытно!»
И он вновь задумался, на сей раз над тем, каким образом вести следствие по этому делу. Но тут его вызвали к начальству.
Угрюмый Сивокопытенко довел до сведения Половникова, что ночью, пока де Ланжере веселился на балу у губернатора, кто-то обчистил дом полицмейстера. Пропали деньги, драгоценности, а также важные бумаги, которые во что бы то ни стало необходимо вернуть.
– Судя по характеру преступления, – раздраженно молвил начальник, – и по тому, как мастерски был открыт несгораемый шкаф, кражу произвел не кто иной, как Валевский. Мало того, что парюру увел, так еще и под носом у нас безобразничает! Знаете, что о нас теперь будут думать в столице?
Половников, которому было совершенно все равно, что о нем думают в обеих столицах Российской империи, а также в Варшаве, Киеве, Гельсингфорсе и Тифлисе, тем не менее кротко заверил Сивокопытенко, что сделает все как надо, и отправился изучать место преступления. Время от времени он дотрагивался до кармана, в котором лежало сапфировое ожерелье, и на губах его блуждала мечтательная улыбка.
Пока следователь выслушивал показания свидетелей, которые, как водится, ничего не видели, не слышали и ведать не ведали, Вася Херувим пересказывал дяде и Хилькевичу то, что ему удалось по чистой случайности узнать прошлой ночью.
Когда он, волнуясь, закончил свое повествование, Пятируков и король дна одобрительно переглянулись.
– Молодец, Васька! – не удержался Агафон. – Право слово, молодец!
Хилькевич кивнул.
– За то, что ты узнал, можешь брать себе вокзал, – объявил король дна. И тут же скривился: – Что-то я рифмами, прямо как Жорж, заговорил… Получается, Рубинштейн знал, кто она такая?
Пятируков кивнул.
– Да. Но нам ничего не сказал. Я его утром видел, между прочим, и он едва ли не памятью мамы поклялся, что приехал сюда морским воздухом подышать. – Старого вора аж перекосило от отвращения. – Как можно верить таким людям?
– Ну, он еще пожалеет, что пошел против меня, – бросил Хилькевич. – Что там с Валевским, его нашли?
Пятируков покачал головой.
