не полагалось. Нельзя было возражать против диагноза, поставленного начальством, как бы этот диагноз ни был легкомыслен или намеренно недобросовестен. На моих глазах полевой медицинский инспектор третьей армии Евдокимов делал обход госпиталя. Взял листок одного больного, посмотрел диагноз, – «тиф». Подошел к больному, ткнул его рукою через халат в левое подреберье и заявил:
– Это не тиф, а инфлуэнца!
И велел непременно переменить диагноз. Военно-медицинский инспектор тыла, при посещении подведомственных ему госпиталей, если слышал от ординатора диагноз «тиф», хмурился и спрашивал:
– А какие вы знаете симптомы тифа?
Один из врачей ответил:
– Я, ваше превосходительство, экзамены уже сдал и вторично сдавать их вам не обязан.
Дерзкий был за это переведен в полк. Для побывавшего на войне врача не анекдотом, а вполне вероятным фактом, вытекающим из самой сути царивших отношений, представляется случай, о котором рассказывает д-р М. Л. Хейсин в «Мире Божьем» (1906, № 6); инспектор В., обходя госпиталь, спросил у ординатора:
– Увеличена ли у больного селезенка?
– Как прикажете, ваше превосходительство? – ответил «находчивый» ординатор.
Грубость и невоспитанность военно-медицинского начальства превосходила всякую меру. Печально, но это так: военные генералы в обращении с своими подчиненными были по большей части грубы и некультурны; но по сравнению с
– Когда положен этот больной?
– Сегодня.
– Когда ты сюда положен? – обращается он к самому больному.
– Сегодня!
И подобного рода «проверка», которую иной постеснялся бы применить к своему лакею, здесь так беззаботно-просто делалась по отношению к врачу!
Рядом с этим высокомерием, пьянившимся своим чином и положением, шло удивительное бездушие по отношению к подчиненным врачам. Эвакуационная комиссия, прозванная за строгость и придирчивость «драконовскою», назначает на эвакуацию врача, перенесшего очень тяжелый тиф. Д-р Горбацевич, не осматривая больного товарища, ни разу не видев его, отменяет постановление комиссии, и изнуренный болезнью врач водворяется на место его служения. То, что в бытность нашу в Мукдене д-р Горбацевич проделывал с прикомандированными врачами, повторялось не раз. Был я как-то в Мукдене в середине ноября: опять тридцать врачей бегают, не зная, где приютиться, – Горбацевич выписал их из Харбина на случай боя и опять предупредил, чтобы они не брали с собой никаких вещей. И они ночевали при управлении инспектора на голом полу, на циновках.
Одно, только одно горячее, захватывающее чувство можно было усмотреть в бесстрастных душах врачебных начальников, – это благоговейно-трепетную любовь к бумаге. Бумага была все, в бумаге была жизнь, правда, дело… Передо мною, как живая, стоит тощая, лысая фигура одного дивизионного врача, с унылым, сухим лицом. Дело было в Сыпингае, после мукденского разгрома.
– У вас что-нибудь утеряно из обоза? – осведомился начальник санитарной части нашей армии.
– Все утеряно, ваше превосходительство! – уныло ответил дивизионный врач.
– Все? И шатры, и перевязочный материал, и инструменты?
– Нет, это-то уцелело… Канцелярия вся утеряна.
– Так это еще не все.
Генерал пренебрежительно отвернулся, а лицо дивизионного врача стало еще унылее, голова еще лысее…
Наш дивизионный врач выговаривал полковым врачам, что у них заполнены не все графы ведомостей.
– Да у нас для этих граф нет данных.
– Ну… ну… Все равно, пишите фиктивные цифры, а чтоб графы все были заполнены.
В одном из наших полков открылся брюшной тиф. Корпусный врач спросил полкового:
– Дезинфекцию произвели?
– Какая же у нас дезинфекция? У нас нет никаких дезинфекционных средств.
–
– Я же вам говорю…
– Надеюсь, вы дезинфекцию
– Д-да… Но…
– Прекрасно! Пожалуйста, подайте мне рапорт, что дезинфекция произведена.
Когда, в начале ноября, в армию, наконец, были привезены полушубки, солдаты стали заражаться от них сибирскою язвою. Появились случаи заражения и в нашей команде. Заработала бумажная машина, от нас во все стороны полетели телеграммы, в ответ полетели к нам телеграммы с строгими приказами: «изолировать», «подвергнуть тщательнейшей дезинфекции», «о сделанном донести»… Мы все сделали, сообщили рапортом. Дивизионного врача не было дома, принял рапорт его помощник, с которым мы были приятели. С серьезным, деловым лицом он принял рапорт, записал, что-то пометил, куда-то что-то отправил. Потом сели пить чай. За чаем он с лукавою усмешкою вдруг спрашивает нас:
– Между нами! А вправду, производили вы дезинфекцию или нет?
Этот приятельский вопрос был моментальным просветом во что-то большое и зловещее; он во всей обнаженности раскрыл перед нами суть дела. Пишут лживые бумаги, начальство читает и притворяется, что верит, потому что над каждым начальством есть высшее начальство, и оно, все надеются, уже взаправду поверит.
Как важна была для врачебного начальства бумага, и как глубоко- безразлично было для него здоровье живого солдата, показывает один невероятный циркуляр временно и. д. военно-медицинского инспектора армии, д-ра Вредена:
В деле снабжения войск и военно-учебных заведений в военное время предметами медицинского довольствия, – пишет доктор Вреден, – имеет важное значение правильное расходование этих предметов. Со стороны врача требуется обстоятельное знакомство как с характером военных больных, так и с имеющимися в распоряжении армии средствами к удовлетворению нужд этих больных, что приобретается только более или менее продолжительной службой в военном ведомстве, между тем почти половина врачей маньчжурской армии принадлежит к числу призванных из запаса, не служивших вовсе в военно-врачебных заведениях. Прямым следствием их незнания условий военного быта и военно-медицинской службы может быть быстрое израсходование наиболее употребительных средств
