Рассказывали много анекдотов про осведомленность японцев.
К нашему генералу приводят пленного японского офицера. Генерал в это время отдает приказание ординарцу:
– Поезжайте сейчас же к командиру N-ского полка и передайте ему то- то.
– А где, ваше превосходительство, стоит полк?
– Где?.. Как ее, деревню эту?
Генерал припоминает и беспомощно щелкает пальцами. Японец предупредительно приходит ему на помощь.
– N-ский полк, ваше превосходительство, стоит в деревне Z.
Другой анекдот:
Казак доставляет в штаб человека в русской офицерской форме и докладывает, что поймал переодетого японского шпиона.
– Да это русский офицер!
– Никак нет, японец.
– Да русский же. Что ты говоришь?
– Японец, верно говорю: первое – больно хорошо по-русски говорит, а главное – великолепно знает расположение наших войск.
Мы простояли в Сыпингае несколько дней и 8-го марта, в 12 ч. дня, исполняя предписание генерала Четыркина, выступили в Гунчжулин.
Теперь дороги были просторны и пусты, большинство обозов уже ушло на север. Носились слухи, что вокруг рыщут шайки хунхузов и нападают на отдельно идущие части. По вечерам, когда мы шли в темноте по горам, на отрогах сопок загадочно загоралась сухая прошлогодняя трава, и длинные ленты огня ползли мимо нас, а кругом была тишина и безлюдие.
Кое-где в встречных деревнях стояли сторожевые охранения в одну или две роты. Однажды утром проехали мы такую деревню, спускаемся на равнину. По лощине, сломя голову, мчалось штук пять черных китайских свиней, а за ними, широко вытянувшись по равнине, бежали солдаты с винтовками. Иногда то тот, то другой солдат приседал, делал что-то непонятное и бежал дальше. Наша команда с жадным, сочувственным интересом следила за происходившим.
– О, здорово! Попал… Кувыркнулась!
– Нет, мимо. Ранил только… Опять побежала.
– «Побежала»! Где ж побежала? Вон штыком прикалывает.
Солдаты стреляли по свиньям; ветер дул от нас, и выстрелов не было слышно, только слабо сверкали огоньки у дул винтовок.
Четыре солдата бежали свиньям наперерез. Один присел, выстрелил с колена – мимо. Пуля, ноя, пронеслась над нашими головами. Солдаты, как маленькие ребята, все забыли, увлекшись охотою. Мелькали огоньки выстрелов, свистели пули…
Не верилось глазам: это – в двух шагах от японцев, это – в то время, когда ложная боевая тревога может повести к неисчислимым бедствиям!
Из-за горки показались три осторожно вглядывающихся казака с пиками. Солдаты с торжеством тащили к деревне убитых свиней.
В облегченном оживлении от отсутствия жданной опасности, казаки подскакали к солдатам и стали их ругать. Возмущенный главный врач кричал:
– Эй, казаки! Арестовать их!.. Веди их сюда!
Казаки подвели двух испуганных солдат с белыми, как известка, лицами. Один был молодой, безусый парень, другой – с черною бородкою, лет за тридцать. Казаки рассказывали:
– Шла наша сотня вдоль пути, вдруг слышим, – пальба, над головами зазыкали пули. Командир послал нас разведать, а это они, подлецы!
– Отверни штыки! – распоряжался главный врач. – Посмотреть, заряжены ли у них винтовки!.. Ах-х, вы, сукины дети, а? Под суд без разговоров!.. Иди за нами!
Казаки поскакали догонять свою сотню. Мы двинулись дальше, сопровождаемые арестованными. Они шли, медленно ворочая широко открытыми глазами, бледные от неожиданно свалившейся беды. Наши солдаты сочувственно заговаривали с ними.
На берегу реки, под откосом, лежал, понурив голову, отставший от гурта вол. У главного врача разгорелись глаза. Он остановил обоз, спустился к реке, велел прирезать быка и взять с собой его мясо. Новый барыш ему рублей в сотню. Солдаты ворчали и говорили:
– Может, он больной какой! Все равно, не станем его есть!
Главный врач притворялся, что не слышит ворчаний, тыкал пальцем в окровавленное легкое и говорил:
– Э!.. Совсем здоровый! Прямо грех столько мяса бросать на дороге!
К арестованным не было приставлено караула. Они воспользовались отвлеченным от них вниманием и скрылись.
Пришли мы в Гунчжулин. Он тоже весь был переполнен войсками. Помощник смотрителя Брук с частью обоза стоял здесь уже дней пять. Главный врач отправил его сюда с лишним имуществом с разъезда, на который мы были назначены генералом Четыркиным. Брук рассказывал: приехав, он обратился в местное интендантство за ячменем. Лошади уже с неделю ели одну солому. В интендантстве его спросили:
– Ваш госпиталь откуда?
– Из-под Мукдена.
– А, из-под Мукдена! Нет вам ячменю: мы беглым не даем!
И не дали… Здесь оказался тот удивительный «патриотизм», которым так блистал в эту войну тыл, ни разу не нюхавший пороху. Все время, до самого мира, этот тыл из своего безопасного далека горел воинственным азартом, обливал презрением истекавшую кровью армию и взывал к «чести и славе России».
Но нужно и то сказать: героизм, отвага, самопожертвование были там, назади; а здесь больше всего бросалась в глаза человеческая трусость, бесстыдство, моральная грязь, – все темные отбросы, которые в первую очередь выплеснула из себя гигантская волна отступавшей армии.
В буфете встретил я офицерика одного из наших полков: командир его роты был убит в самом начале боя, и командование перешло к нему.
– Вы как здесь?
Он весело ответил:
– Да вот, заболел! Ревматизм в ногах. Обращался в госпиталь, не принимают.
– И давно вы здесь?
– Недели полторы.
– Кто же вашею ротою командует?
– Там у нас зауряд-прапорщик один есть.
– А что же вы тут делаете?
– Поджидаю наш полк.
