– Зачем я это сделал? Последнего китай лишился. Мне за это бог отплатит.
Старик-хозяин исчез, и больше мы его уж не видели.
Апрель месяц мы без дела простояли в деревне Тай-пинь-шань. В начале мая нас на то же безделье передвинули верст на десять севернее и поставили недалеко от станции Годзядань. Султановский госпиталь, как и прежде, все время стоял недалеко от штаба корпуса.
Деревья и поля уж густо зеленели, наступили жары. Повсюду на случай отступления прокладывались и окапывались дороги, наводились мосты.
Мимо нас проводили с позиций на станцию партии пленных японцев и хунхузов. Вместе с ними под конвоем шли и обезоруженные русские солдаты. Мы спрашивали конвойных:
– Эти за что арестованы?
– За что нашего брата арестуют? Офицеров ругали, – угрюмо и неохотно отвечали конвойные.
Получено было секретное предписание тщательно вскрывать и просматривать письма, приходящие из России на имя солдат, так как в большом количестве присылались прокламации противоправительственного содержания.
Приходили вести о волнениях в России, о забастовках, о громадных демонстрациях. Офицеры острили:
– Вы слышали? В России забастовали все грудные младенцы. Требуют свободы слова и… свободы действий…
– Да, и в Россию теперь возвращаться плохо, и там дела неважные…
– Ничего! Приедем – усмирим!
– Нет, господа, как мы приедем? Ведь на улицу не показывайся. Читали, как в Петербурге зимою избили одного генерала?
– А как нас провожали, когда мы сюда ехали! Как «ура» кричали!
– Д-да… А теперь сторонкой, переулочком проходи, а то изобьют.
– Так это же чернь!
– Да, да! Та самая, которая «ура» кричала!
– Черт возьми! Нет, уж лучше бы наш корпус оставили в Сибири, а потом, когда все забудется, и воротиться.
Мрачный поручик с красным носом решительно махал рукою:
– Это что уж говорить! Воротимся домой, – будут нас студенты бить по морде!
– Ну, это еще посмотрим, кто кого!..
И глаза зловеще загорались.
С 17 мая по армии пошли глухие слухи, что где-то около Японии балтийская эскадра разбита адмиралом Того. Слухи с каждым днем росли, становились настойчивее, определеннее – и все невероятнее. Рассказывали, что эскадра совершенно уничтожена, лучшие броненосцы потоплены, остальные захвачены японцами, Рождественский и Небогатов в плену, во Владивосток прорвался только один крейсер; японский же флот не понес никаких потерь. Самые крайние пессимисты со смехом передавали эти «преувеличенные» слухи. Но день шел за днем, – невероятное оказывалось верным: грозный флот, который так восхваляли, веру в который так усиленно старались вселить в армию, – флот этот, словно игрушечный, разлетелся в куски под дальнобойными орудиями Того, не принесши японцам никакого вреда. Оказывалось, балтийская эскадра была новою огромною глиняною пушкою, которая только должна была пугать японцев своим видом.
Отчаяние, ужас, негодование царили в армии. Как все это могло случиться? Солдаты упорно отказывались верить в гибель эскадры.
– Может, это так себе в газетах написано, врут!
У всех их было глубокое, всевозраставшее недоумение, – откуда у этого японца, о котором до войны даже не слыхал никто, – откуда у него эта волшебная непобедимость и сила?
– Ну, теперь уж мир несомненен! – говорили все с уверенностью. – Перейдены все пределы безумия!
Слухи ползли, клубились и разрастались. Рассказывали, что японцы только и ждали морского боя, и теперь всеми силами собираются ударить на нас, подготовились они грандиозно, и если произойдет бой, то вся наша армия будет прямо сметена с лица земли.
На ухо передавали друг другу известия, что в Петербурге, когда пришла весть о гибели эскадры, произошли громадные народные волнения, убито четырнадцать тысяч человек.
Слухи о мире становились настойчивее. Сообщали, что японцы уж начали было наступление – и вдруг остановили его. Солдаты ждали мира с каким-то почти болезненным напряжением и тоскою. Глаза их мрачно загорались. Они говорили:
– Как скотину, послали нас сюда на убой, неведомо, на что!
Наконец, 1 июня появилось правительственное сообщение, что президент Рузвельт предложил русскому правительству свое посредничество для ведения мирных переговоров с Японией, и что русское правительство приняло предложение Рузвельта.
И началась пытка. Эта пытка тянулась все лето, около двух с половиною месяцев.
Жадно ловились все известия из Вашингтона. Солдаты ежедневно ходили на станции покупать номера «Вестника Маньчжурских Армий». Посредничество Рузвельта принято, уполномоченные России и Японии собираются съехаться… И вдруг приказ Линевича, в котором он приводит царскую к нему телеграмму: «Твердо надеюсь на доблестные свои войска, что в конце концов они с помощью божиею одолеют все препятствия и приведут войну к благополучному для России окончанию».
И опять: местом встречи уполномоченных назначен Вашингтон, но уполномоченные съедутся только в августе, через два месяца! Почему так долго? А в других телеграммах сообщалось, что Ояма перешел в стремительное наступление. С позиций приходили слухи, что начинается генеральный бой. Японцы высадились на Сахалине, заняли Корсаковский пост и быстро продвинулись в глубь острова.
Стояли жары, и шли дожди. В воздухе непрерывно парило. Слухи о предстоящем бое становились все настойчивее, слухи о мирных переговорах и о перемирии все глуше. Солдаты говорили:
– Лучше бы уж не писали ничего, а то телеграммами этими только тиранят сердце каждого человека. Читает сегодня солдат газету, радуется: «замирение!» А завтра откроешь газету, – такая могила, и не глядел бы! Как не думали, не ждали, лучше было. А теперь – днем мухи не дают спать, ночью – мысли. Раньше солдат целый котелок борщу съедал один, а теперь четверо из котелка едят и остается. Никому и есть-то неохота.
Появилась в «Вестнике Маньчжурских Армий» телеграмма, отправленная главнокомандующим царю. В этой телеграмме Линевич заявлял, что армия с огорчением слышит о начинающихся мирных переговорах и вся, как один человек, горит желанием сразиться с врагом.
