— На работе задержался, — повинился Виктор.
— Еще раз задержишься — из зала вылетишь, — нелюбезно парировал Степаныч. — Быстро переодевайся — и работать.
Виктор повиновался. Гавкаться с хамоватым Гераклом резону не было. За полгода усиленных тренировок под руководством бывшего заслуженного тренера международного класса по тяжелой атлетике, вследствие некоторых проблем с законодательством вынужденного сменить большой спорт на полусырой подвал, а тяжелую атлетику на модный бодибилдинг Виктор набрал десять килограммов чистой мускулатуры.
К тому же несколько месяцев назад Степаныч приволок в зал и подвесил к потолочному крюку громадный мешок, сшитый из воловьей кожи и набитый чем-то на редкость твердым. Тогда у диковинного тренажера собрались все, кто был в качалке.
— Ты вроде как каратэ занимался, — сказал Степаныч Виктору. — Давай, пробуй.
— Да я так, до армии немного… — замялся было Виктор.
— Сказано, бей, — рыкнул Степаныч.
Виктор сосредоточился, закрыв глаза на полминуты, — и саданул, как учили до армии в каратэ, от бедра, подкрутив кулак, с «киай» обычным, вменяемым, громким и… как оказалось, бесполезным.
Права была Александра. Это, как она говорила, в состоянии боевого транса проявлялись у Виктора какие-то нечеловеческие способности, вследствие которых и удары были что надо, и результаты тех ударов — не приведи Господь никому на себе прочувствовать. И сейчас Виктор перед тем как мешок долбануть, понадеялся — а вдруг проявится? Потому и пыхтел перед мешком, закрыв глаза и вызывая в себе полузабытые ощущения неземного
Не проявилось.
Кулак вкрутился в грубую воловью кожу… Виктору показалось, что он ударил в стену. Мешок едва заметно качнулся и вернулся на исходную. Виктор же слегка обалдело смотрел на стремительно распухающее запястье и клок кожи, свисающий с ударной поверхности кулака.
Кожи своей, не воловьей.
Все, что изменилось во внешнем виде мешка, — так это пятно крови появилось на нем, будто кисть кто обмакнул в алую краску и ткнул ею забавы ради в стокилограммовую черную сардельку.
— Понятно, — хмуро бросил Степаныч. — Руку давай.
— А?
Боль в запястье нарастала, и потому руку Степанычу давать не хотелось. Хотелось взять ее, покалеченную, нежно и нести в больницу к добрым докторам, которые за деньги сделают все, что требуется, аккуратно и безболезненно.
Виктор попытался увернуться, но Степаныч оказался проворнее. Он ухватил Виктора за руку своей лапищей повыше вывихнутого запястья — словно капканом прихватил.
— Глаза закрой.
— Степаныч, а может…
— Глаза закрой, сказал!
Виктор хотел было объяснить, что, мол, не надо репрессий, что сам виноват, что сейчас не стoит ничего делать, что врачи…
Объяснить он ничего не успел. Степаныч ловко перехватил травмированную руку и резко рванул кисть на себя, словно пробку из бутылки шампанского выдергивал.
Виктор охнул и присел от резкой боли. Но это было еще не все.
Пальцами, по ощущениям похожими на гвозди, Степаныч начал мять пострадавший сустав. В глазах Виктора потемнело.
— Степаныч, ты чего делаешь!!! — заорал он не своим голосом.
— Спокойно, — бросил Степаныч, отпуская горящую огнем руку Виктора. — Переломов вроде нет. В холодильнике лед возьмешь, приложишь, шкуру ножницами срежешь, кисть перебинтуешь. День отдыхаешь, с послезавтра две недели работаешь в напульснике. Спецпрограмму индивидуальную на этот период я тебе распишу. Помимо всего прочего будем учить драться. Свободен.
— Учить драться, — ворчал Виктор тогда по дороге домой. — Да я сам кого хочешь…
Однако надо было признать, что без малого за год относительно спокойной жизни армейский навык реального боя практически сошел на нет. Даже топор, забытый в сарае, ржавеет и тупится от безделья. Что уж про человека говорить. Немного расслабишься — и вот тебе, пожалуйста. И кулаки уже не кулаки, и пресс зарос нетолстым пока слоем благополучного жирка, и, того и гляди, скоро хулиганистые подростки у подъезда закурить начнут просить. С неизменными последствиями той незатейливой просьбы…
А потом еще немного — и ты начинаешь себя ненавидеть. За слабость, за трусость, за то, что
К тому же у Степаныча было чему поучиться. Последующие месяцы Виктор с несколькими энтузиастами оставался после тренировок на дополнительные занятия. Признаться, скучноватыми они были, те занятия. Никаких тебе ударов ногой в голову и «вертушек» в прыжке. Долби себе тот самый мешок сначала в боксерских перчатках, потом в обычных, кожаных, в которых нормальные люди зимой ходят, а после — через месяц примерно — голыми руками. Сначала легонько, а потом со всей дури. И — что удивительно — кожа на руках только краснела, но уже не слезала как тогда, в первый раз.
Потом Степаныч напяливал на бойцов-энтузиастов самодельные тряпочные шлемы, тряпками же и набитые, и наставлял:
— Выучите два-три удара, но такие, чтоб сразу вырубить. И отрабатывайте их до посинения, пока они рефлексами не станут. Кулаком в нос, после чего — сразу в челюсть. Ага, правильно, вот сюда, крюком в край подбородка. Можно и наоборот, сначала в челюсть. А еще — по яйцам. Тихо, тихо, поответственней, не перестарайтесь. Вот, защиту на колокола наденьте — и вперед. И резче, резче. Одно, другое, третье. И как свалится, носком ботинка по башке добавить, чтоб не встал. И сразу — ноги оттуда, чтоб менты не загребли…
— Злющий ты, Степаныч, — как-то сказал Виктор после такой тренировки, потирая припухший, ушибленный даже через шлем подбородок.
— А ты что, добрый? — окрысился было тренер. Но потом усмехнулся. — Что я, волчару по глазам не вижу? Ты овцу-то из себя не строй. Поди, самому по жизни не только бить людишек приходилось, но и что похуже.
Виктор нахмурился.
Порой казалось ему, что прошлое — это только плохой сон. И когда так казалось, легко на душе становилось. Не напоминали бы вот только, и жить, глядишь, проще б было…
Ан нет, напоминают. Видать, оставляет прошлое след. И след этот — не только воспоминания, о которых хотелось бы думать как о давнем сне…
— Да ладно, — миролюбиво хлопнул тогда Степаныч Виктора по плечу. — Твое прошлое — это только твое, мне до него дела нет. Просто насмотрелся я в свое время на всяких-разных… у которых планка, как у тебя, на одном гвозде держится.
По лицу Степаныча пробежала тень. Видать, и у него было свое прошлое, не для других, о котором вспоминать можно, конечно… Но лучше не стoит.
— Так вот, — продолжал Степаныч. — Ты ту планку лучше придерживай, чтоб бед не натворить. А если что — так лучше по старинке. Нос, челюсть, яйца. Или наоборот. И без злости, но от души, как будто не бьешь, а учишь уму-разуму. Как по мешку, короче.
«Без злости, но от души. Как по мешку. Сильно сказано!» — думал Виктор, молотя по кожаному снаряду, который теперь — ну не летал, конечно, сто кило как-никак, — но шевелился под ударами вполне ощутимо, жалобно поскрипывая цепью подвески…
Виктор проворно переоделся в тренировочный костюм с кроссовками и пулей вылетел из раздевалки. Не хватало еще от Степаныча втык получить за то, что «копаешься полчаса как клуша, будто в армии не служил».
Степаныч усугублять не стал, только бросил косой взгляд, а вслед за взглядом:
