Из-за сосняка донесся гул моторов. Партизаны тревожно посмотрели друг на друга.
— Надо идти, — сказал Бертолет. — Принимай команду, Левушкин!
— Я?
— А кто? Андреев стар, а у меня характер не командный!
— Ладно.
Левушкин, не размышляя долго, надел на руку часы с треснутым стеклом, блокнот же и карту передал подрывнику:
— Будешь помогать. С твоей башкой карты удобней читать.
И обвел строгим взглядом своих подчиненных.
— Да, невелика дивизия… Значит, главная наша задача — дойти до реки Сночь, переправиться и вытянуть немцев на себя. Как и приказывал товарищ майор!
Дорога шла в гору, прямо в сумеречное небо, к угольно-черной кряжистой ветле. Ветер гнул ветви старого дерева, обрывал последние, случайно уцелевшие листья.
— Ползают, — сказал разведчик, когда обоз поднялся на пригорок: снизу, куда уходила цепочка ветел, доносилось негромкое тарахтение моторов.
— Это они путь к реке перерезали!
Левушкин зябко поежился. На пригорке ветер был особенно ощутим
— Позади тоже гудит, — сказал Андреев. — И гарью доносит.
Бертолет водил хрящеватым носом по карте, высматривая что-то. Сумерки сгущались, и впереди лежала полнейшая неизвестность.
— Вот здесь минное поле обозначено, — сказал Бертолет. — Попробуем пройти?
— Я еще не ходил по минному полю, — ответил Левушкин. — Но видел, как ходят. Покойники были хорошие люди,
— С этой стороны нас сторожить не будут, — серьезно продолжал Бертолет. — Как раз успеем проскочить к реке… Единственный шанс, а?
— Ночью-то?
— Ночью самое время разминировать.
— Давай! — согласился Левушкин.
Дряблый свет располневшего молодика, который несся куда-то напролом в мутных облаках, освещал заросшее пахучей сурепкой и сорной травой поле. Бертолет лег на живот, заполз за межу и пошарил руками в сурепке. Затем, раскрыв перочинный нож, он поковырялся в земле, запустил пальцы куда-то вглубь, сдул песчинки с открывшейся перед ним деревянной коробки и вывинтил взрыватель.
— Левушкин! — прошептал он — Это «два зет»!
И столько радости было в голосе подрывника, словно он ожидал, что Левушкин, услышав это сообщение, немедленно пустится в пляс.
— Они в работе легкие, Левушкин! — И Бертолет пополз дальше. Голова его, как гигантский одуванчик, торчала из желтого мелкоцветья сурепки, а тонкие руки работали проворно, словно лапы крота.
Тонким заостренным прутом он осторожно покалывал поле впереди себя и, почувствовав сопротивление дерева, резал землю, закусив губу, резал торжественно, ритуально.
Он то и дело терся носом и щекой о плечо или рукав, отчего темное его обтрепанное пальто стало мокрым, как от обильной росы. Но пальцы работали, свинчивали взрыватели, и потное лицо Бертолета светилось высшим творческим вдохновением, оно было самозабвенно.
Левушкин, ползший следом, втыкал прутики, обозначавшие границы прохода. Аллейка этих прутиков протянулась уже метров на сорок в поле, и груда деревянных коробок росла.
Время от времени в низине, где раздавался гул, взлетали ракеты.
Чуть-чуть посветлело небо на востоке. Андреев ввел первую упряжку в узкую аллейку из веточек вербы. Колеса едва не сбивали эти ветки, и старик осаживал лошадь, чтобы не выехать за пределы прохода.
На последних метрах, в сурепке, копошился Бертолет.
— Сейчас, — сказал он осипшим голосом и извлек последнюю коробку.
Левушкин осторожно принял ее.
Изогнувшись, как сухой стручок, Бертолет склонился над промоиной и опустил в холодную воду израненные, черные пальцы. Затем, похлопав озябшими ладонями по бокам, достал блокнот и карандаш. Пальцы, однако, не смогли удержать карандаш, он выскальзывал, и тогда Бертолет, взяв его в кулак, как это делают маленькие дети, крупными кривыми буквами продолжил записи майора:
Левушкин оглянулся. Преследователи остались позади. Перед ними был сумрачный и глухой лес, надежная защита от вездесущих мотоциклистов. В восторженном порыве разведчик хлопнул Бертолета по вихрастому затылку:
— Даровитый ты, черт нескладный! Вот девки, наверно, это и чуют!
А подрывник, усевшись на телегу среди пустых ящиков, тут же уснул. Почерневшая его кисть свешивалась с телеги. Вращались, вращались неутомимые колеса. Все дальше от егерей уходил обоз, оставляя на влажной земле глубокие росчерки колес.
Из рассветных сумерек проступали обнаженные стылые деревья. Облетели за эту ночь и дубы. Пусто и светло стало в лесах.
Холодный ветер гнул ветви и посвистывал по-особому, по-предзимнему, призывая снега.
День десятый
ПОСЛЕДНИЙ
Река Сночь блестела под низко висящим солнцем. Это была река лесная, спокойная, но глубокая, очень глубокая — вода в ней казалась черной. Течение чуть заметно шевелило ивовые кусты, и плыли по густой воде узкие белые листья ивняка. На той стороне виднелся вросший в низкий берег остов сгоревшего баркаса.
— Ничего, — успокоил товарищей Андреев. — Бывает и ширше… Ничего река. Если б не телеги, запросто можно…
— Без телег нельзя, — серьезно сказал Левушкин. Тень командирской озабоченности легла на его лицо и провела две бороздки у углов рта.
— Понимаю… Вот майор и соображал насчет плота, — ответил старик.
Он подошел к штабелю замшелых бревен, сложенному на высоком берегу, у самого откоса, и похлопал рукой по тяжелому комлю.
— Для сплава сложены… Какой сейчас сплав? Только что души на тот свет сплавляют… Столкнем вниз, там сплотим и свяжем внахлест, в три ряда. Выдержит!.. Вот у нас силенков хватит ли, командир?
— Должно хватить, — сказал Левушкин. — Должно!
Река Сночь, черная холодная река, несла последние ивовые листья. Зябко подрагивали кусты, опустившие в воду тонкие ветки. И посвистывал в долине, на просторе, северный ветер, гнал ватные зимние облака.
— Ну так, немного осталось, — сказал Левушкин. Он поглядел на реку глубоко ушедшими под надбровные дуги глазами и повернулся к подрывнику: — Ты как, дышишь, Бертолет?
