В Наре было два десятка буддийских храмов и один синтоистский. После «уплотненной» застройки современного Токио маленькая Нара всегда поражала туристов размерами своих храмовых комплексов и парков. Они еще не обошли и половины, а этот старательный русский полицейский уже запутался в названиях, именах и датах.
Около пятиярусной пагоды храма Конфукудзи русский застыл. Высоко над ним рукотворная материальность, просчитанная и исполненная по математическим законам бытия определенность вступила в какое-то отношение с бесконечным, зыбким, неизмеримым. Беспокойный турист вслушивался, всматривался, но не так, как японец. Нет, даже в его созерцании было слишком много суеты, напряжения, чересчур много личного, эмоционального. Его молчание громыхало, как барабан.
Теперь гид был спокоен. Нет, русским никогда не понять Японию. Пусть они выучат язык и историю, скопируют каллиграфию, будут жить в горах, есть сырую рыбу и заниматься сумо. Если они даже на небо смотрят по-другому, то можно быть спокойным. Но как захватило русского это зрелище! Пришлось жене тормошить его, будто спящего.
– Миша, ты слышал? В саду храма… не запомнила название… растет около ста видов роз. Пойдем скорее, все уже ушли вперед. Миша, мне монашка дала маленький свиток с иероглифами. Ты сможешь прочитать или попросить гида? Что это такое?
– Я думаю, это предсказание судьбы. Я, конечно, постараюсь. Но я еще знаю не так много иероглифов. Попросим нашего «тамагочи», это ему польстит… А эти ворота я знаю! Это вход в самый старейший храм Нару. Между прочим, Хорюдзи – старейшее деревянное сооружение в мире. Эти деревянные колонны…
– Опять встал! Пошли. Меня интересуют розы.
– Бара-ва уцукусий дэс, – старательно проговорил Михаил. – Кимура-сан, я правильно сказал?
– Очень хорошо, Миша-сан, – закивал головой гид. – Только ударение совсем немного неправильно.
– Ано бара-ва асоко-ни ару, – еще старательнее сказал Михаил.
– Что он сказал про меня, Кимура-сан? – вмешалась в разговор Аня. – Он сказал, что я много на него ору?
– Он сказал, что вы, Аня-сан, очень красивы. Как роза, – заулыбался японец.
– Японцы – очень хитрые, – пробормотал еле слышно Михаил. – Умение сбрехать при первой возможности они возвели в ранг искусства…
– Кимура-сан, а вы не прочитаете мне мою судьбу? – спросила Аня, передавая камеру мужу, чтобы удобнее было шарить в дамской сумочке. – Где же свиток? Я же его не запихивала. Вроде, торчал только что…
Аня обернулась. В двух метрах от нее стоял рыжий олень размером с собаку и что-то тщательно пережевывал, двигая ушами.
– Миша, олень сожрал мою судьбу, – растерянно проговорила Аня.
– Надо купить оленям мало еды, – сказал гид. – Они очень любят кушать вещи туристов. Боги синто не имеют тела. Они могут бывать люди, могут бывать олени…
– Успокойся, Аня, – Михаил одной рукой обнял жену, а другой погладил маленького оленя. – Слышишь, что тамагочи сказал? Бог дал, бог взял…
В предпоследний день тура культурная программа впервые захватывала вечернее и ночное время туристов. Ворчливая пожилая дама посматривала за ужином на молодоженов Корниловых с плохо скрываемым злорадством. Но Михаил и Аня даже не думали роптать на организаторов тура. Им предстояла поездка в одну из восточных деревень на традиционный праздник поминовения усопших Бон. Правда, Корнилов сомневался в искренности обряда и говорил, что мероприятие специально организовано для иностранных туристов, и никакими народными традициями там не пахнет. По его мнению, праздник Бон, вообще, справляют в седьмой месяц по лунному календарю. Но гид возразил Михаилу, что день поминовения усопших в разных районах Японии отмечают в разное время, но всегда ближе к осени.
В синие японские сумерки туристы разместились в чайном домике «тясицу» на склоне поросшего приземистой дальневосточной зеленью холма. Это была не традиционная чайная церемония, а скорее созерцание погружения долины во мрак. Аня наблюдала, как выборочно наступает вечер, заполняя сначала ложбины и рощи, оставляя на потом серый камень храма на соседней сопке, такого же цвета тропу, ведущую к его подножию, деревню у реки и саму речку, еще светлую, как небо. Но даже сумерки, пеленавшие окружающие предметы общим покровом тени, не нарушали у Ани ощущения миниатюрности этого островного мира. Каждый камень, каждое дерево было отдельной, особо прописанной кем-то деталью. Ане казалось, что и в темноте она ощущает не только каждое дерево леса, а каждую его хвоинку в отдельности. Кто-то из университетских лекторов говорил им, что деталь – это бог.
В Японии Аня увидела этого бога деталей воочию. Приблизительно подобное испытывает близорукий человек, надев только что купленные в аптеке очки. Единое, с зыбкими границами, бытие вдруг распадается на детали, предметы обретают остренькие границы.
Аня хотела поделиться своим ощущением Японии с Михаилом, но в последние дни тура он стал раздражителен и молчалив. Наверное, ему не хватило нескольких дней в Японии для полного счастья. А может, он переживает свое завтрашнее посещение зала какой-то школы дзю-дзюцу с длинным и страшным названием, где он хочет продемонстрировать свою технику рукопашного боя, если представится возможность. Аня предлагала пойти с ним в качестве массажистки и группы поддержки, но он категорически отказался, велел ей не отступать от программы, то есть, пройтись в последний день по магазинам Токио вместе со всеми. Странно, но Аня никогда не видела Михаила выполняющим какие-нибудь упражнения. А ведь здесь, в Японии, они были рядом все двадцать четыре часа. Как бы не пришлось ему познакомиться с японским национальным гипсом…
Гид, который время от времени смотрел на часы, наконец указал куда-то левее почти погрузившейся в темноту деревни. Словно кто-то щелкнул зажигалкой. Острый язычок пламени изогнулся, раза два лизнул окружавший его мрак, рядом вспыхнул точно такой же слева, потом справа и выше. Испорченной современной цивилизацией Ане показалось, что в темном партере огромного концертного зала публика щелкает множеством зажигалок. Еще немного, и зазвучит медленная, любимая всеми мелодия. Действительно, откуда-то донеслось что-то похожее на музыку и пение, только не со сцены, а из оркестровой ямы, лежащей у подножия деревушки.
– Миша-сан знает такой иероглиф? – спросил гид, чья ехидная улыбочка угадывалась даже в полумраке.
Миша пробурчал в ответ, что иероглифов он видит, вообще-то, два, но ни одного не узнает. Только сейчас Аня присмотрелась к огонькам на склоне горы. Даже ей, не знакомой с японской письменностью, были видны два иероглифа.
– Это называется даймондзи, «большие иероглифы», – пояснил гид. – Разные храмы, разные деревни – разные иероглифы на праздник Бон. Эти означают «великое учение Будды». Еще надо смотреть туда…
Новые огни вспыхивали на горе, но не замирали, не складывались в священные слова, а сползали вниз, как капельки раскаленного металла. Не докатываясь совсем немного до деревни, они выстроились в виде арки.
– Прощальные огни «окуриби» – говорил экскурсовод-японец. – В старые времена надо было зажигать костры на могилах предков. Потом, чтобы было красиво…
Парами, как японские школьники, переходящие дорогу, русские туристы стали спускаться к деревне по гладкой каменистой тропе. Там, куда вела их дорожка, зажигались теперь мелкие беспорядочные огоньки. Чем становилось темнее, тем больше освещалась нижняя деревня. Каменная дорожка напоследок вильнула между деревьями, обходя то ли каменный сад, то ли просто полянку с несколькими камнями. Деревня скрылась за низкими, растущими вширь, кронами деревьев. Когда же туристы вышли к аккуратным низким домикам, похожим на декорации самурайского фильма, их встретили гирлянды фонарей вдоль и поперек улочек, десятки фонариков из белой рисовой бумаги перед входом в каждый дом.
– Фонари надо освещать путь умершим душам, – рассказывал гид. – Маленький маяк… Можно тут покупать фонари, чтобы плавать их по реке…
Старая, высохшая японка почти бумажными руками тут же продавала фонарики на небольших деревянных плотах. Аня с Михаилом купили один фонарик на двоих. Длинной лучинкой, чтобы не поджечь
