– Отец игумен велел вас будить. Доброе утро, слава Богу! Господи Иисусе Христе, Сыне Божии, помилуй мя грешнаго…
– Все-таки слабы вы, женщины, – сказал Корнилов, вскакивая с постели и растирая ладонями свое жилистое тело. – Нет в вашей жизни места духовному подвигу…
Михаил в одних трусах делал суставную гимнастику, на выдохе произнося статьи приговора всему женскому племени. Аня смотрела на него в раздумье: продолжить ли соблазнение этого праведника или стукнуть жесткой монастырской подушкой, когда он начнет делать наклоны вперед? Но с остатками дремоты прошло и утреннее раздражение, немного напоминавшее ревность.
– Как ты это делаешь? – спросила Аня, сбрасывая одеяло. – Смотри, у меня получается?..
Как известно, провинциальные российские городки когда-то оживали с приходом гусар или драгун. В потускневших дамах просыпались невесты, с чихом и щекоткой в носу доставались из гардероба шляпы, переживавшие второе пришествие моды. Наблюдая сегодня суету в старинных монастырских стенах, появление новых монахов, которые до этого словно скрывались в кельях и катакомбах, свежие дорожки в глубоком снегу и другие запахи с кухни, Аня не скупилась на комментарии и едкие замечания. Корнилов только посмеивался и толкал ее легонько в бок, когда она хватала через край.
Супруги, впервые в этих стенах предоставленные сами себе, не знали, чем заняться. Сначала попихали друг друга в сугроб, попробовали покидаться снежками, но рыхлый снег рассыпался белой пылью и оставался на варежках. Тогда Корниловы стали прогуливаться под ручку, ожидая появления гостя. Черным вороном на белом поле смотрелся черный джип около домика игумена, а сам спонсор был уже завлечен отцом Макарием под холодные, облупившиеся своды. Для Ани и Михаила Перейкин был пока невидим.
В то время, когда это слово еще только входило в словооборот, Ане казалось, что больше оно подходит для породистой английской собаки.
У «спонсора», по ее филологическим ощущениям, должны были быть висящие, слюнявые брылы, купированный хвостик на гладкошерстой, вертлявой заднице и обязательно приплюснутый, сдвинутый наверх нос. Даже позднее, когда слово это прочно вошло в нашу речь, оделось «от кутюр», запахло парфюмерией от «Живанши» и «Армани», погрузилось в мягкое изнутри и гладкое снаружи от «Мерседес- Бенц», Ане все виделся этот тупой, бульдожий нос.
И ведь чувство слова в который раз ее не обмануло. По крайней мере, так посчитала сама Аня. Владислав Перейкин был так курнос, что собеседнику были видны его ноздри. Правда, в нем не было ничего бульдожьего, английского, чопорного. Но по сравнению со спонсорским носом, это были незначительные портретные детали.
Перейкину не было еще и сорока. Он был невысок, приземист и широк в кости. С первого взгляда он производил впечатление очень бодрого, открытого и светлого человека. Светлыми были не только его волосы, брови, ресницы, но и глаза. А взгляд их показался Ане не то прозрачным, не то призрачным.
Он появился в одной из снежных траншей, идя с отцом Макарием точно так же, как супруги Корниловы, то есть под ручку. Аню удивило, что говорил не игумен, а Перейкин. Свой рассказ он сопровождал широкими театральными жестами, восклицаниями, хлопками и прочими шумовыми эффектами. Отец Макарий слушал с видимым удовольствием, посмеивался в бороду и качал головой.
Игумен еще не успел представить гостей монастыря друг другу, как Перейкин широко улыбнулся Корниловым и сказал, опередив отца Макария:
– Какая красивая пара! Ребята, какие вы молодцы, что вместе, что любите друг друга! Это сразу видно. А как хорошо увидеть красивых людей вместе, отец Макарий? Поэтому и сериалы бразильские народ так любит. Красивые герои должны быть вместе, этого все хотят, и природа, и Господь. В сериале не только конец хороший, там хорошее длится и длится. Это глупо, наверное, но душе этого хочется. Пусть будет глупо, занудно, зато всем хорошо.
– Это они у меня недельку пожили и расцвели, – гордо ответил игумен. – Видели бы вы, Владислав, какими они сюда приехали. Лица серые, взгляды озабоченные… Берите пример с Владислава. Всегда румян, бодр, весел, никогда не унывает. А потому что верующий, аккуратно верующий. Все посты соблюдает прилежно…
– Да я вообще мясо не ем, отец Макарий, – напомнил Перейкин. – Мне и за постными днями следить не надо. А я только из Штатов прилетел. Еще не акклиматизировался. Вы уж позволите, отец Макарий, нам сегодня за знакомство, для акклиматизации, да и вообще испить вашей монастырской медовухи знаменитой. Не помногу, а для веселья…
– Вот и перехвалил я вас, Владислав.
– Я второй раз в Штатах, – заговорил опять Перейкин. – В прошлый раз я там был еще школьным учителем по обмену. Тогда они удивлялись: как этот русский может быть таким свободным, раскованным в общении с десятью долларами в месяц? А теперь у них то же недоумение на физиономиях: откуда такая свобода при таких деньгах?… Меня зовут Влад…
Аня ожидала, что Перейкин сейчас начнет ругать Америку, но тот стал с неожиданным удовольствием рассказывать, как мечталось ему когда-то подплыть к Нью-Йорку с Атлантического океана, обязательно ночью, медленно приблизиться к огромному, сверкающему огнями городу, разрезая отраженные огни носом лодки, слушая хлюпанье разноцветной воды. В этот раз мечта его осуществилась, ну почти осуществилась. С каким-то Джоном они плыли на катере и любовались на огни, пока у Джона не нашлись в кубрике гитара и виски. Полицейский катер приплыл на хриплые звуки блюза, исполняемого по-русски:
На Рождество Перейкин пошел на каток, чтобы потолкаться, пообнимать американских девчонок. Но шел такой сильный дождь, что на открытом катке никого не было. Мокрыми тряпками свисали флаги, гирлянды лампочек на голых деревьях потрескивали и грозились перегореть. Американцы уныло выглядывали из окон прилегающих к катку кафешек, когда какой-то русский в красном «петухе» с кисточкой и широченных шароварах почему-то с шашечками такси вышел на лед, затопленный дождевой водой. Слушая Перейкина, Аня скоро и сама поверила, что кататься по льду, поднимая тучи брызг, было здорово. Американцы тоже оказались доверчивым народом и даже мокрые с головы до ног веселились и получали удовольствие, рискуя подхватить рождественскую инфлюэнцу.
«Ну, не дурак ли?» – подумала Аня, слушая рассказ Перейкина. Подумала и тут же посмотрела на Корнилова почти испуганно. Невольно вырвавшийся «дурак» был ее личной приметой. Этого еще ей не хватало!
От рассказа об американском дожде, прихваченного реальным российским морозцем, всем сразу стало холодно. Акулина уже махала им тряпкой в приоткрытую дверь кухни и черпала морозный воздух половником. Ане вдруг очень захотелось водки и горячего супа. Она чуть не ляпнула известную присказку «что-то стало холодать…», но вовремя спохватилась. Отец Макарий словно прочитал Анины мысли – подмигнул ей, потирая руки, как заправский пьяница.
На узкой дорожке, ведущей к трапезной, Перейкин вырвался вперед, время от времени оборачиваясь и рассказывая что-то Корнилову. Аня шла рядом с неторопливым игуменом. Отец Макарий говорил о спонсоре:
– Поначалу он показался мне пустым и легкомысленным человеком, – говорил игумен. – Этакий весельчак, пустопляс. Подумал тогда, каюсь: дал бы денег на ремонт храма, и Бог-то с ним. А узнал его поближе, понял его характер и полюбил всей душой.
– И что же он такое, этот Перейкин? – спросила Аня.
– Встречалась такая душа уже в русской истории, – загадочно ответил игумен, – и не раз. Узнаваема она в русском народе, да и в литературе нашей. Не припоминаете? Все ему одинаково хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Все принимает, всему миру распахнут.
– Что же тут хорошего? – удивилась Аня. – Какая-то душевная неразборчивость. Чем она от черствости отличается? Человек упадет, а он обрадуется.
– Нет, Аннушка, он не обрадуется. Он поможет, поднимет, а если перелом, денег на лечение даст. Душа его этот мир принимает таким, какой он есть. Жизни радуется, каждому новому дню, утреннику. Дорогая машина ему в радость, а не было бы ее, он бы пешком пришел и был бы доволен…
Аня попыталась вспомнить – кто же в русской литературе прыгал по жизни таким живчиком. Но никто кроме Хлестакова ей в голову не пришел. А если в мировой литературе? Фигаро, севильский цирюльник? Или цирюльник из Ламанча?
