что усатому нравятся девочки помоложе. Тут Сонсолес не на шутку рассердилась, а отец прогнал меня из-за стола, но дядечка уже сидел весь красный, и я, уходя, успела дать ему совет: в другой раз, когда захочет посмотреть, как я переодеваюсь, пусть прячется получше или просит у меня разрешения. На следующий день адвокат слинял, а сестра меня возненавидела, но зато не будет думать, что я идиотка.
Она рассказывала, а я представлял себе, как было: потный адвокат прячется в кустах, и смешное брюхо нависает над полусогнутыми волосатыми ногами; Росана спокойно, делая вид, что не замечает его, переодевается; Сонсолес сперва пытается замять неловкость, но в конце концов ей становится очевидной сальная похотливость ее серого принца. Существо, которое в недобрый час родители дали ей в сестры, превратилось в ее самого страшного врага, в живой позор, которым она платила за все свои недостатки. Ужасную подлянку бросила ей судьба: жить рядом с девочкой, которая обладала как раз тем, чем была обделена она сама, – даром обаяния. Я представил, каких усилий стоило ей не показывать, как она ее ненавидела, приезжая за ней в школу, водя по магазинам, предлагая ей откровенность и приглашая в сообщницы. В первый раз мне стало жалко эту сучку Сонсолес.
– Хорошенькая история, – заметил я. – Особенно для усатой свиньи. Приятные минуты, думаю, пережил он в кустах.
– Не думай. Я тогда была еще девчонкой. Так что удовольствие было невеликое.
– Было, а теперь?
– А теперь бикини на мне смотрится гораздо лучше.
– Хотелось бы взглянуть.
Она улыбнулась. Улыбка у нее была – во все лицо, и на щеках – ямочки, а зубы – хоть на выставку.
– Как раз это мне в тебе нравится.
– Что?
– Что не прячешься в кустах, как усатый. Ты бы открыто попросил у меня разрешения посмотреть.
– Мы, большевики, не прячемся. Убеждения не позволяют. Чего нет – того нет, а уж что есть, то – извините.
– Хочешь посмотреть на меня в бикини?
– Я уже сказал.
– Тогда веди меня в бассейн.
– Сейчас?
– После обеда. Я всегда хожу по субботам с подругами. Родителям незачем знать, что я пойду с тобой, а если мы пойдем в другой бассейн, то и подружки не узнают.
– Я столько лет не был в Мадриде в бассейне, что не знаю, где они.
– Так узнай. На то ты и полицейский.
Она сказала это как-то странно, но еще более странным было, что я вдруг решился:
– Раз уж я поведу тебя в бассейн, то, пожалуй, следует сначала сказать кое-что.
– Что?
– Я – не поли.
– Я так и думала.
– И не маньяк.
– Угу.
– Тебе как будто все равно.
– Конечно же нет. Как тебя зовут? На самом деле.
– Хаиме, – соврал я.
– Это мне нравится меньше, чем Хавьер. Но ты нравишься мне больше, чем поли. Так ведешь меня в бассейн или нет?
– Да, если хочешь, – сдался я.
– Хочу. Забери меня на этом же месте в половине пятого. А сейчас я пойду немножко попотею. Считается, что я пришла сюда бегать. Чао.
Она побежала, ее волосы развевались по ветру, а я остался сидеть, и в голове роились мысли по поводу Данте и Беатриче, рая и ада, и крепла проклятая уверенность, что наверняка нет горше боли, чем вспоминать о счастливых временах в час беды.
Бассейн у меня связан с воспоминаниями о детстве. Но это не означает, что поход в бассейн для меня удовольствие. Вопреки тому, что утверждают тысячи ученых болванов (полагаю, это объясняется стремлением окупить физические и психические усилия, которые они расходуют на детей, на то, чтобы их вырастить), дети живут в мире нецивилизованном и низком в нравственном отношении. Дети склонны к произволу, насилию и немотивированной жестокости. Одна из немногих причин, по которой я радуюсь, что стал взрослым, – то, что мне не приходится жить в постоянном страхе, как бы кто-то, кто выше ростом, не решил свалить меня мощным ударом или заломить руку так, чтобы я заплакал. Конечно, в исключительном случае такого может и не произойти, однако на школьном дворе исключительных случаев не бывает. На школьном дворе всегда властвует самый грубый и жестокий, а все остальные, среди которых могут оказаться высокие духом и щедро одаренные натуры, все остальные должны смириться и выполнять его тупую волю, в противном случае они обречены на муки, но могут подвергнуться мучениям, даже и выполняя его волю, смотря какое настроение у этой скотины. В детстве верховодит все самое грубое и звериное, что есть в человеческом существе. В детстве, имея дело со сверстниками, я людей ненавидел и горько жалел, что мне выпало жить с особями такого коварного и примитивного вида. Не могу сказать, что с годами я вырос в филантропа, но взрослые мерзавцы, которые теперь стали моей фауной, порою вопреки моим ожиданиям обнаруживают определенные интеллектуальные достоинства. Рискуя впасть в заблуждение, я все-таки предпочитаю Лоренцо де Медичи какому-нибудь горлопану с выбившейся рубашкой, развязанными шнурками и грязной физиономией, который бьет себя в грудь кулаком под одобрительные крики толпы.
Детство находится во вражде с разумом, чувствительностью и всеми остальными свойствами, которые отличают человека от других приматов, и я имел случай испытать это на собственной шкуре в тот единственный раз, когда уже готов был поверить в обратное. Мне было семь или восемь лет, и каким-то образом удалось добиться того, что самый тупой в школе, который мог драться один против восьмерых и одолеть их, стал слепо выполнять все мои приказания. И какое-то время я жил с обманным ощущением причастности к акту подчинения грубой силы велениям высшего разума. А мое окружение, презиравшее пустую трату времени, какой предавалось большинство, и предпочитавшее полезную деятельность (как-то: изготовление петард, строительство миниатюрных городов или участие в конкурсах на лучший фантастический рассказ), могло целиком отдаваться этому, не расходуя сил на потасовки с остальными. А если кто-то решался нас побеспокоить, я спускал Лисардо (так звали моего непобедимого раба), и он строго наказывал наглецов, круша головы и дробя зубы, как тупая машина. Моя власть над ним была так велика, что всякий раз, совершив возмездие, Лисардо исполнял боевую песнь моего сочинения, в которой его имя и фамилия Лисардо Лопес рифмовались со словами
Однажды Лисардо был не в духе, а мне пришла в голову злополучная мысль подвергнуть испытанию мою власть над ним, но испытание вышло мне боком, и в результате оставшиеся детские годы я вынужден был жить, остерегаясь высокорослых. В тот раз никто на нас не нападал и не было никаких причин исполнять Лисардо его песнь. Но я, желая произвести впечатление на приятелей, велел ему спеть. Лисардо заупрямился. Чтобы подбодрить его, я запел сам. Гигант поглядел на меня, и я понял (слишком поздно): что-то происходило, возможно, первый раз в жизни там, за его лбом. Ни слова не говоря он подошел ко мне, поднял в воздух и тут же, на глазах у всех, отколошматил. Те тумаки у меня ноют до сих пор, а мой прочный авторитет, обязанный главным образом влиянию, которое я имел на Лисардо, рассыпался в прах. С тех пор я уже не считал, что ребенок признает какой-либо авторитет, кроме кулака того, у кого он увесистее, чем у него самого. Все остальное – чепуха.
И еще от бассейнов меня отпугивает то, что там царят пустоголовые, бронзовые от загара типы, проделывающие на трамплинах смертельные сальто. Я не загораю до черноты и отказываюсь признавать, что лучшее назначение черепа – швырять его вниз с риском разбить о воду или о закраину бассейна. И потому в бассейнах я не имею никаких шансов на успех. По правде говоря, моя спортивная жизнь в бассейнах отмечена молчанием и одиночеством. Одно из немногочисленных занятий, помогающих скоротать
