казалось, не знал, как расценить эту информацию. – Расскажите мне о художнике… – Он заглянул в свои записи. – Рафаэль. Боюсь, я мало знаю об искусстве.
Габриелю было ясно, что детектив лжет, но он решил подыграть ему и целых пятнадцать минут читал ему подробную лекцию о жизни и работе Рафаэля: учеба и оказанные на него влияния, новое в его технике, непреходящее значение его основных работ. Когда он закончил, полицейский сидел, уставясь на остатки своего кофе, как побитый.
– Хотите, чтобы я продолжил?
– Нет, спасибо. Это очень помогло. Если вы не убивали Аугустуса Рольфе, почему вы покинули виллу, не позвонив в полицию? Почему вы пытались бежать из Цюриха?
– Я понимал, что обстоятельства могут показаться подозрительными, и запаниковал.
Детектив скептически оглядел его, словно не вполне веря, что Марио Дельвеккио из тех, кто способен поддаться панике.
– Как вы добрались от Цюрихберга до Главного вокзала?
– Сел на трамвай.
Баэр тщательно осмотрел отобранные у Габриеля вещи.
– Я не вижу тут трамвайного билета. Вы, конечно же, купили билет, прежде чем сесть в трамвай?
Габриель отрицательно покачал головой. Брови Баэра взлетели вверх. То, что Габриель сел на трамвай без билета, представлялось ему ужаснее того, что Габриель мог убить старика выстрелом в голову.
– Это очень серьезный проступок, синьор Дельвеккио! Боюсь, вы будете оштрафованы на пятьдесят франков!
– Я глубоко об этом сожалею.
– Вы раньше бывали в Цюрихе?
– Нет, никогда.
– Откуда же вы знали, что этот трамвай довезет вас до Главного вокзала?
– Я думаю, это была счастливая догадка. Он шел в нужном направлении, я и сел на него.
– Скажите мне еще одно, синьор Дельвеккио. Делали ли вы какие-либо покупки в Цюрихе?
– Покупки?
– Покупали ли вы что-нибудь? Заходили ли в магазины?
– Я купил пару ботинок.
– Почему?
– Потому что, пока я ждал, чтобы меня впустили в виллу, мои туфли промокли на дожде.
– Вы запаниковали. Вы боялись пойти в полицию, отчаянно хотели выбраться из Цюриха и, однако же, потратили время на то, чтобы купить новые ботинки, потому что у вас промокли ноги?
– Да.
Он откинулся на спинку стула и постучал в дверь. Она открылась, и появилась рука, державшая пакет с вещественными доказательствами, в котором лежали туфли Габриеля.
– Мы нашли это в туалете на Главном вокзале, в мусорном баке. Я подозреваю, что они ваши. Я также подозреваю, что они совпадают с кровавыми отпечатками, которые мы обнаружили в вестибюле виллы и на дорожке к ней.
– Я ведь уже сказал вам, что был там. И если отпечатки ног и совпадают с туфлями, это ничего еще не доказывает.
– Весьма неплохие туфли, чтобы просто взять и выбросить их в туалете железнодорожной станции. И мне они не кажутся такими уж мокрыми. – Он поднял на Габриеля глаза и улыбнулся. – Но, правда, я слышал, что у людей, легко поддающихся панике, чувствительные ноги.
Прошло три часа, прежде чем Баэр снова вошел в комнату. Впервые он был не один. Габриелю было ясно, что новый человек представлял высшую власть. Ясно было и то, что это не рядовой детектив из цюрихского отдела убийств. Габриель это понял по мелочам в поведении Баэра: по тому, как Баэр щелкнул, точно метрдотель, каблуками, когда сажал этого человека за стол допросов, и как незаметно отошел в глубину.
Человек назвался Петерсоном. Без имени и никакой информации о себе. На нем был безупречно отутюженный темно-серый костюм и банкирский галстук. Он был почти седой и аккуратно подстриженный. Руки, лежавшие перед ним на столе, могли принадлежать пианисту. На левом запястье красовались крупные золотые часы с синим циферблатом, конечно, швейцарские, – такие могли выдержать давление на большой глубине. С минуту он изучал Габриеля сонными, скучающими глазами. В нем чувствовалась естественная самонадеянность человека, знающего тайны и ведущего картотеку.
– Коды. – Как и Баэр, он говорил с Габриелем по-английски, при этом почти без акцента. – Где вы их записали?
– Я их не записывал. Как я говорил майору Баэру…
– Я знаю, что вы говорили майору Баэру. – В его глазах неожиданно появилась жизнь. – Теперь спрашиваю вас я. Где вы их записали?
– Коды сообщил мне по телефону мистер Ишервуд из Лондона, и, воспользовавшись ими, я открыл калитку и входную дверь виллы.
– Вы запомнили номера?
– Да.
– Сообщите мне их сейчас.
Габриель спокойно их произнес. Петерсон взглянул на Баэра – тот кивнул.
– У вас очень хорошая память, синьор Дельвеккио.
Он перешел с английского на немецкий. Габриель тупо смотрел на него, словно не понимая. Допрашивавший возобновил разговор на английском.
– Вы не говорите по-немецки, синьор Дельвеккио?
– Нет.
– А по словам таксиста, который вез вас с Банхофштрассе на виллу, что на Цюрихберге, вы вполне прилично говорили по-немецки.
– Произнести несколько слов по-немецки и говорить по-немецки – это не одно и то же.
– Таксист сказал нам, что вы назвали ему адрес быстро и уверенно на немецком языке с заметным берлинским акцентом. Скажите мне вот что, синьор Дельвеккио. Чем объяснить, что вы говорите по-немецки с берлинским акцентом?
– Я же вам сказал: я не говорю по-немецки. Я могу произнести на немецком лишь несколько слов. Я провел несколько недель в Берлине, реставрируя одну картину. По-видимому, там я и приобрел этот акцент.
– Как давно это было?
– Года четыре назад.
– Года четыре назад?
– Да.
– А какая картина?
– Извините?
– Картина, которую вы реставрировали в Берлине. Кто художник? Как она называется?
– Боюсь, это конфиденциальная информация.
– В данной ситуации конфиденциальных вещей уже нет, синьор Дельвеккио. Я хотел бы знать название картины и имя владельца.
– Это был Караваджо из частной коллекции. Извините, но я не могу сообщить вам имя владельца.
Петерсон, не глядя на Баэра, протянул к нему руку. Баэр открыл свою папку и передал ему лист бумаги. Петерсон со скорбным видом просмотрел ее, словно пациенту осталось совсем недолго жить.
– Мы пропустили вашу фамилию через наш компьютер, проверяя, не было ли невыполненных ордеров на ваш арест в Швейцарии. Рад сообщить, что не было ничего – даже штрафа за езду. Мы
