Петера пострадала бы из-за того, что стало бы известно о моем прошлом.
– Есть вещи политически несовместимые – даже в такой стране, как Австрия.
– Вы недооцениваете нас, Аллон.
Габриель дал тишине установиться между ними. Он уже начинал жалеть, что согласился прийти.
– Мордехай Ривлин сообщил, что вы хотите меня видеть, – примирительно сказал он. – Я не располагаю большим количеством времени.
Радек немного выпрямился на стуле.
– Я подумал, что вы могли бы оказать мне профессиональную услугу, ответив на пару вопросов.
– Это зависит от вопросов. И мы с вами не принадлежим к одной профессии, Радек.
– Да, – согласился Радек. – Я был агентом американской разведки, а вы – убийца.
Габриель встал со стула. Радек поднял руку.
– Подождите, – сказал он. – Сядьте. Пожалуйста.
Габриель снова сел.
– Человек, позвонивший ко мне домой в ночь, когда меня выкрали…
– Вы хотите сказать – арестовали?
Радек наклонил голову.
– Хорошо, арестовали. Я полагаю, это был самозванец.
Габриель кивнул.
– Он отлично сыграл. Как это он сумел так хорошо войти в роль?
– Вы же не ожидаете, что я стану отвечать вам на это, Радек?
– У вас явно была запись его голоса.
Габриель посмотрел на свои часы.
– Я надеюсь, вы не заставили меня ехать в Яффу, чтобы задать мне один вопрос.
– Нет, – сказал Радек. – Есть еще одна вещь, которую я хотел бы знать. Когда мы были в Треблинке, вы упомянули, что я принимал участие в эвакуации узников из Биркенау.
Габриель прервал его:
– Можем мы наконец оставить в покое эвфемизмы, Радек? Это не была эвакуация. Это был «Марш смерти».
Радек с минуту молчал.
– Вы упомянули также, что я лично убил несколько узников.
– Я знаю, что вы убили по крайней мере двух девушек, – сказал Габриель. – Я уверен, что их было больше.
Радек закрыл глаза и медленно кивнул.
– Их было больше, – сказал он словно издалека. – Много больше. Я помню тот день, словно это было на прошлой неделе. Я уже какое-то время чувствовал, что приближается конец, но, увидев эту вереницу узников, марширующих в направлении рейха… я понял, что это – Götterdämmerung. Это были настоящие Сумерки Богов.
– И тогда вы начали убивать?
Он снова кивнул.
– Мне поручили сберечь их страшную тайну, а затем выпустили несколько тысяч свидетелей живыми из Биркенау. Я уверен, вы можете представить себе, что я чувствовал.
– Нет, – вполне искренне сказал Габриель. – Я не в состоянии представить себе, что вы чувствовали.
– Там была девушка, – сказал Радек. – Помню, я спросил ее, что она станет рассказывать своим детям про войну. Она ответила, что расскажет им правду. Я приказал ей солгать. Она отказалась. Я убил двух ее подруг, а она по-прежнему не сдавалась. По какой-то причине я дал ей уйти. После этого я перестал убивать узников. Посмотрев ей в глаза, я понял, что это бесполезно.
Габриель опустил глаза на свои руки, не желая попадаться Радеку на удочку.
– Я полагаю, эта женщина и была вашей свидетельницей? – спросил Радек.
– Да.
– Странно, – сказал Радек, – но у нее были ваши глаза.
Габриель поднял глаза. Помедлил и произнес:
– Мне все так говорят.
– Это была ваша мать?
Снова помедлил, потом сказал правду.
– Я готов выразить мои сожаления, – сказал Радек, – но я понимаю, сколько бы я ни извинялся, это ничего для вас не значит.
– И вы правы, – сказал Габриель. – Не говорите ничего.
– Значит, вы это совершили в память о ней?
– Нет, – сказал Габриель. – В память обо всех них.
Тут дверь вдруг отворилась. Тюремщик вошел в комнату для допросов и объявил, что пора ехать в «Яд Вашем». Радек медленно поднялся и протянул руки. Пока ему надевали наручники, он все смотрел в лицо Габриеля. Габриель проводил Радека до двери, затем проследил за тем, как он прошел по огороженному проходу в ожидавший его фургон. Габриель достаточно насмотрелся. Теперь он хотел просто забыть.
Выехав из Абу-Кабира, Габриель поехал в Софед повидать Циону. Они перекусили в маленьком кафе в квартале художников. Она пыталась заставить его разговориться о деле Радека, но Габриель, расставшись всего два часа назад с убийцей, был не в настроении говорить и дальше о нем. Он заставил Циону поклясться, что она будет держать в тайне его участие в деле, затем переменил тему разговора.
Какое-то время они поговорили об искусстве, потом о политике и, наконец, о том, как будет строиться жизнь Габриеля. Циона знала о существовании пустой квартиры на расстоянии нескольких улиц от ее собственной. Квартира была достаточно большой, чтобы устроить в ней студию, и была одарена самым замечательным светом в Верхней Галилее. Габриель пообещал подумать об этом, но Циона снова поняла, что он лишь старается успокоить ее. Глаза его снова стали мятущимися. Ему уже не терпелось уйти.
За кофе он рассказал ей, что нашел место, куда можно поместить кое-что из работ матери.
– Где же это?
– В Музее искусства холокоста в «Яд Вашеме».
Большие глаза Ционы затуманились слезой.
– Какое идеальное место, – сказала она.
После ленча они поднялись по каменным ступеням в квартиру Ционы. Она отперла дверь чулана и осторожно достала картины. Они провели целый час и отобрали двадцать наилучших произведений для «Яд Вашема». Циона обнаружила еще два полотна, где был изображен Эрих Радек. Она спросила Габриеля, что он хочет, чтобы она с ними сделала.
– Сожги их, – ответил он.
– Но они, наверное, сейчас стоят кучу денег.
– Меня не интересует, чего они стоят, – сказал Габриель. – Я не желаю никогда больше видеть его лицо.
Циона помогла ему загрузить картины в машину. И он отправился в Иерусалим под затянутым тучами небом. Сначала он пошел в «Яд Вашем». Куратор принял у него картины, затем побежал назад, чтобы присутствовать при начале допроса Эриха Радека. Как, судя по всему, поступила и вся остальная страна. Габриель ехал по тихим улицам Оливковой горы. Он положил камень на могилу матери и прочитал заупокойный каддиш по ней. То же проделал он и на могиле отца. Затем он поехал в аэропорт «Лодь» и сел на вечерний самолет, летевший в Рим.
41
