— Глаза открыты, сэр. Крови нет. Лицо посиневшее. Не дышит.
— Не надо… — предостерег Макмиллан, когда Петти потянулся к дверце кабриолета.
— У него могли остаться записи, пленки…
— Еще скажи, что он отдал богу душу в результате своей гипертонии.
— А разве это исключено?
— Пустынная дорога, черный «линкольн», за рулем мертвец без признаков насильственной смерти. Разве тебе это ничего не напоминает?
— Хочешь сказать, что это очередная шалость нашей неугомонной леди?
— Скорее, того, кто посвящен во все детали предыдущей шалости такого рода. Так что, если какие- то записи при нем и обнаружат, то разве что те, которые изобличают его как русского шпиона. Или северокорейского — для разнообразия.
Они помолчали, глядя на Ричарда Чивера сквозь тонированное стекло.
— Трогайте, Гордон… Знаешь старый анекдот? На дверях дома смертельно больного врач каждый день вешал бюллетень. С каждым днем состояние его пациента ухудшалось, что было соответствующим образом отражено в документе. Наконец, тот отдает душу Господу, и в бюллетене появляется надпись — «12 часов пополудни. Мистер Смит отправился на небеса». А какой-то шутник приписал ниже: «Час пополудни. Нa небесах обеспокоены. Мистер Смит все еще не прибыл!»
Глава 9. Петербург
Очнулся он от того, что кто-то пощекотал его за нос. Ничего еще не соображая, он выкинул вперед руку, кончиками пальцев ухватил что-то мягкое, пушистое, но это пушистое моментально выскользнуло, а палец ожгла острая боль.
Иван застонал и открыл глаза.
Он лежал на кухне, на мягком линолеуме, усеянном бумажными обрывками, у самого виска перекатывалась пустая бутылка, причем какой-то совершенно незнакомой породы. «Ивановская банановая». Откуда?
Из ванной доносилось тихое пение труб. В гостиной позвякивал хрустальными трубочками невидимый отсюда китайский колокольчик.
А под столом, забившись к самой батарее, шипел, выгибая спину, совершенно незнакомый черный кот.
Иван резко сел, опрокинув затылком табуретку, потер виски. Для этого мира картинка была слишком сюрреалистической и символичной, для мира иного — слишком вещественна, слишком осязаема. Снег, задуваемый в распахнутое окно, был холоден и мокр, свитер, непонятно как оказавшийся на теле, — колюч. А само тело — недвусмысленно и остро отравлено алкоголем.
Не в силах подняться на ноги, Иван на карачках дополз до ванной и завис над голубым финским унитазом.
Ему повезло: после мощного стартового проблева привычных с ранней юности повторных позывов не наблюдалось. С облегчением, переходящим в блаженство, Иван растянулся на полу, виском ощущая прохладу кафеля.
— Мур-р!
На пороге ванной материализовался любопытствующий кот.
— Бред… — пробормотал Иван Павлович. — Откуда он взялся здесь, да еще такой жирный?.. А может быть… может быть, я умер, и это начинаются те сорокадневные воздушные мытарства, о которых писал этот… как его… Петр Левин? Посмертные…
Такая возможность принесла некоторое успокоение. По крайней мере, более или менее ясной становилась линия поведения.
Иван Павлович приподнялся на локте и пристально посмотрел на кота.
Тот муркнул еще разик и утерся лапой.
— Прекратите прикидываться, Бегемот или как вас там! — отрывисто проговорил Иван. — Говорите по-русски!
Кот уселся поудобнее, задрал заднюю лапу и принялся нализывать приватные места.
— Ну, так у нас разговора не получится. Прошу вас выйти вон!
Иван дотянулся до валявшегося рядом полотенца, скрутил жгутом и попытался стегнуть кота. Зверь проворно отпрянул и убежал.
«В спальню… — грустно констатировал Иван, услышав характерный звон стекла, сбрасываемого на паркет. Уезжая, Алиска оставила на трюмо почти всю свою выдающуюся косметику, а Иван так и не выкинул ее, должно быть, в подсознательной надежде, что хозяйка когда-нибудь вернется за ней.
— Павиан! — в сердцах закричал он, вскочив, схватил швабру и ринулся в погоню.
Когда Иван вбежал в спальню, гадский кот благополучно валялся на широченной хозяйской кровати и коготками испытывал на прочность шелковое покрывало.
— Вот я тебя!..
Иван с силой обрушил швабру на кровать, но по коту промазал. Зато зацепил антикварный ночник, осыпав покрывало осколками расписных амурчиков. Кот взвился нетопырем, приземлился на туалетный столик, опрокинул любимую Алисину вазу с икебаной из сухих роз и виноградных листьев, и между ног Ивана юркнул в гостиную, где погром продолжился с новой силой.
Еще минут десять Иван гонялся за животным, в энергичных движениях и бурных эмоциях пережигая похмелье, пока яснеющее сознание не пробила мысль, в сущности, элементарная: пространство квартиры, хоть и не маленькое, но замкнутое, не считая, конечно, распахнутого окна на кухне, но ведь зловредный котяра, и отличие от некоторых, не самоубийца, и сигать с восьмого этажа не станет, так что деваться скотине при всем желании некуда. Следовательно, пространство нужно разомкнуть настоящим образом.
Так Иван и поступил — немного повозившись с замками, цепочками и шпингалетами, настежь распахнул тяжелые створки железной, замаскированной под мореный дуб входной двери и принялся выгонять кота в прихожую. Задуманное удалось наполовину — в прихожую кот отступил, но очень, зараза, ловко забился там под вешалку, куда швабра на длинной ручке никак не пролезала.
Иван остановился, подумал — и пошел за пылесосом.
Возвратился он, волоча красное шведское чудо на колесиках и грозно выставив перед собой гофрированный шланг с нацепленной щеткой.
— Сейчас ты у меня попляшешь!.. — начал Иван, перевел взгляд в направлении противника и зажмурился, надеясь растворить в темноте явившееся ему видение.
Но видение раствориться не пожелало, только ухмыльнулось и гадким голосом осведомилось:
— Ты на кого это катишь, чмо гороховое?
Леня Брюшной явился с двумя вопросами, которые казались Ивану Ларину столь же вечными и неразрешимыми, как и все остальные, мучающие по традиции русскую интеллигенцию.
Вопрос первый: где Алиса, вопрос второй: где деньги? «Какое небо голубое!» — рефреном прозвучало в мозгу: фраза была похожа на ту самую, из любимого в детстве фильма. Да и сейчас любимого. И произнесена была таким же задушевным голоском. Только вид у Брюшного был совсем не задушевный. И если по фильму Базилио с Алисой вели разговор после драки, то этот диалог, очевидно, должен предшествовать очередному избиению. Иван почувствовал это всем своим естеством и заранее стал прикидывать, куда надежнее было бы забиться во избежание новых травм.
— Слышь, литератор хренов? — продолжал допрос Брюшной. — Ты писать собираешься чего-нить?
Он присел к монитору. Летящие звездульки его в транс не вогнали. Потыкал наугад по клавишам и несколько минут, наверное, созерцал текст.
— Чтой-то за хрень? — спросил он, наконец, поворачиваясь в кресле. — Где братки, цепи, блин?! Что
