Летняя ночь была теплой и звездной, как небо в планетарии. Глядя туда, вверх, я неожиданно вспомнил, как отличить звезду от планеты: мерцает — значит, звезда, горит ровно — планета… Кто же мне это говорил?
Через плечо я посмотрел на приемник, чья шкала по-прежнему горела ровным, мутноватым светом. Оставив окно открытым, я вернулся к столу, снова листнул блокнот. Наткнулся на слова, где дед говорил о своей жене — о моей бабушке.
«Последними ее словами были: „Это ты виноват!' Я много думал над этим. Это — правда. Я испортил ей жизнь. Всю жизнь она любила меня и ждала меня, а я таскал ее за собой по гарнизонам, я заставлял ее месяцами ждать писем или звонков в нечеловеческом напряжении. Сын наш родился поздно, и это мое упрямство поставило между им и мною стену, от которой больше всего страдала она. Но… если бы она могла увидеть… Даже ради любви к ней я не мог отказаться от участия в этом. Тот, кто не борется со злом, становится крестным отцом зла, потому что дает ему второе рождение».
Я отбросил блокнот. Ответ насчет природы дедовых странностей лежал на поверхности. Хороший, все объясняющий ответ.
Года три назад я бы принял его с восторженным повизгиваньем. Я тогда обожал читать Крапивина, хотя отец что-то и хмыкал насчет «вечно молодого интеллигентика». Потом Крапивин меня достал — бесконечным повторением сюжетов, эпитетов и портретов героев. Книжки его до сих пор стоят у меня на полках… но речь не об этом. Вот ТОГДА я бы радостно уцепился за версию, что мой дед умел связываться с параллельными пространствами. Или с иными планетами.
НО ВЕДЬ ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!
Или… может?..
В доме было полно народу. Все ходили, что-то таскали, перекликались, а я как дурак лежал в своей спальне под простыней и понимал, что совершенно неуместен в этом доме. Двое бородатых мужиков — в точности с фотографий в дедовом кабинете! — сняв со стола компьютер, принялись устанавливать на его место полевую рацию. Задребезжал вызов…
Я проснулся в полусвесившемся с кровати состоянии — головой почти на ковре. Она (голова) дико болела. Во рту стоял омерзительный вкус позднего пробуждения, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь и что звонок надрывается не у меня в голове, а в телефоне, стоявшем на шкафу.
Я упал с кровати окончательно. Потряхивая головой и издавая противоестественные звуки, которые должны были обозначать, как мне плохо, я с трудом принял вертикальное положение (голова закружилась, я вцепился в шкаф, как в спасательный круг) и снял трубку:
— Да?
— Олег, ты? — голос отца.
— Я, а что случилось?! — почему-то забеспокоился я.
— Да ничего, — спокойно ответил отец, — просто звоню узнать, как ты там. Вадим с тобой?
— Да, — неизвестно зачем соврал я.
— Поздно легли?
— Вроде того… — Я покосился на часы. Ужас!!! Первый час!!! Правда, я лег в седьмом часу утра… — Так чего звонишь-то?
— Ничего, — повторил отец. — Все в порядке?
— В полном, — подтвердил я. Если бы еще голова так не болела…
— Ну ладно, не скучай. Завтра утром приедем, — информировал он меня и отключился.
…После холодного душа голова прошла, и я, стоя на пороге ванной и ожесточенно вытираясь полотенцем, вдруг понял, что хочу есть. Очень хочу, что не удивительно — вчера-то я весь день проголодал!
Я уже почти вошел в кухню, держа в руке почти свежие трусы — но остановился. Прислушался.
На меня упала тишина. Огромная и бесконечная. Я стоял и слушал ее, глядя, как медленно и плавно ползет вдоль стены по полу косой солнечный четырехугольник с танцующей над ним пылью.
Был яркий солнечный день. И тишина в пустом доме — такая, что распадалась на несуществующие, осторожные звуки.
Нервы. Это просто нервы, нервы, нервы, новое место… Постукивает в тишине беда не беда, а так, что-то напряженное и странное, хрустят осколки разбитого спокойствия под чьими-то шагами. Тяжело ступает неизвестность, подходит ближе, ближе, останавливается за плечом. Стоит и смотрит спокойным, пристальным взглядом. Если обернуться — можно увидеть ее лицо со знакомыми чертами… Чьими? Деда? Вчерашнего посетителя? Людей с фотографий в кабинете?!
Весь в поту, я обернулся, чтобы увидеть пустой коридор, лестницу наверх, дверь ванной.
— Это все бред, — громко сказал я в пустоту.
А ведь уезжать надо. Не есть садиться, а подняться к себе, одеться, сунуть в карман деньги, ключи, запереть этот дом — и на станцию. И больше никогда — НИКОГДА!!! — не оставаться тут одному.
Потому что если я не уеду, случится что-то… что-то страшное. Вот прямо сейчас. Не ночью, а днем, днем…
Это не я. Это дедовы дела, дедовы счеты, а он мертв. Я тут ни при чем. Не трогайте меня!!!
— Не трогайте меня!!!
Я вдруг понял, что бормочу это вслух. Мне неожиданно стало стыдно до жара в щеках, и я, заставив себя перевести дыхание, громко спросил:
— Олег, ты здесь? — после чего сам себе ответил: — Здесь.
Этому дурацкому на первый взгляд фокусу обучил меня наш Игорь Степанович, тренер по фехтованию. Помогает, надо сказать — и на этот раз беспричинный страх начал откатываться прочь, как почти зримая волна. Конечно, это я сам себя накачал. Нет, клык даю, дед занимался какими-то странными вещами, но это совсем не значит, что на меня немедленно должны обрушиться тридцать три несчастья. Я влез наконец в трусы и отправился на кухню — инспектировать холодильник.
Тишина в доме меня больше не пугала.
До вечера я успел привести в порядок тот бардак, который устроил в дедовом кабинете, а потом, прихватив удочку, отправился через заднюю дверь и по тропинке к реке, протекавшей внизу сада, разбитого на склоне холма. Но переключиться мне не удалось — может, еще и поэтому рыба не клевала, совершенно игнорировала мою удочку. В конце концов я просто положил дурной кусок пластика на берег и устроился поудобнее, обхватив руками коленки да отмахиваясь по временам от комарья.
На воде колебалась дорожка света от полной луны. Комарье над этой блестящей зубчатой лесенкой толклось темным облачком, и я вспомнил, что это означает наступающий теплый день. Потом ниже по течению плеснула рыба, я досадливо поежился, но тут же снова застыл — уж очень тихой и красивой была ночь возле реки. Где-то за деревьями, наверху, еще догорал закат, но тут темнота полностью вступила в свои права.
Над рекой, приплясывая в воздухе, пронеслись несколько летучих мышей, я услышал писк и словно очнулся. Комары успели-таки нагрызть мне руки, и я, подхватив удочку, зашагал сквозь черную тишину сада вверх, к дому.
На берегу я чувствовал себя вполне комфортно. А вот в саду стало вновь жутковато — не по себе идти мимо темных силуэтов деревьев. Луна еле просвечивала сквозь кроны, от полос ее бледного света, рассекавших темноту, та казалась только непроглядней под кустами и деревьями. Я специально не ускорял шаги, чтобы не дать страху разрастись — вполне обычному страху перед ночной темнотой; казалось, что кто-то смотрит в спину тяжелым, неприятным взглядом. С таким страхом я научился справляться еще в первых турпоходах.
На верхней ступеньке я остановился, посмотрел через плечо в сад, в его темную пустоту. Взглянул и вошел в дом.
Вчерашние страхи меня оставили совсем. Убрав удочку в чуланчик, уже приспособленный отцом под рыбачье-охотничье снаряжение, я решил, что поднимусь наверх и еще раз поищу ключ от сейфа. Дедова тайна не давала мне покоя… а вам, спрашиваю, дала бы?! Конечно, можно просто отвернуться, зажать уши
