линиями тела, пышная, но отнюдь не толстая, беззаботная, естественная, разговаривавшая непринужденно и легко, способная громко расхохотаться где угодно, в любой обстановке, расхохотаться от всей души. Она была матерью троих детей, которые жили то у нее, то у отца — ее бывшего мужа. Работала она в фирме по художественному оформлению интерьеров. Через неделю они уже стали любовниками. Встречались в мотелях, уезжали в его или в ее машине за город. Вот так ему открылся сад наслаждений. Эдем после грехопадения, но до изгнания. Они полюбили друг друга искренне и безудержно и вместе с тем относились друг к другу как старые, добрые, преданные друзья. Он чувствовал, что молодеет от каждой встречи с этой необыкновенной женщиной, которая была само отрицание пуританского мирка его детства и юности, неизменно тяготевшего над ним, — только жизнь в казармах немного освободила его от тех уз, точнее, слегка их ослабила.
Воспоминания о минутах, проведенных с любовницей, делали для него еще более невыносимым общество законной супруги. Но самой мучительной была мысль, что он предает дочь. Получалось так, будто он ее покинул, чтобы усыновить детей другой женщины — мальчика и двух девочек, — которых он видел довольно часто и которые называли его дядей. Для него эта двойственная жизнь была глубоко мучительной — с детства в нем воспитывали ненависть к лицемерию. И вскоре образ отца, методистского епископа, снискавшего глубокое уважение своей паствы, стал преследовать его, напоминая о вине. А та женщина требовала, чтобы он развелся и женился на ней. Она тоже страдала от необходимости скрывать их отношения. «Я же развелась, так почему ты не можешь сделать того же?» Он объяснял, что боится травмировать дочь: она в переходном возрасте и очень любит и его и мать. На самом же деле — это ему было хорошо известно — человеком, державшим в руках ключ от его тюрьмы, был его отец.
Вот так и шла жизнь — чередование рая, ада и (возможно, чаще всего) чистилища. А самым плохим, думал полковник, уставившись невидящими глазами на участок сада в рамке окна, худшим были воскресные утра, когда он по давно заведенному порядку отправлялся с женой в приходскую церковь и они все время были вместе — вместе пели псалмы и слушали проповеди, вместе молчали. Запах краски церковных скамей смешивался с ароматом гвоздики, исходившим от матери его дочки. А она дрожащим сопрано старательно выводила псалом, миниатюрная и нелепая, кивая головой, как птица, и в самых трогательных местах еще приподнималась на цыпочки и механически улыбалась в притворном религиозном экстазе. От всей этой комедии ему было неловко, он презирал самого себя. В конце концов у него обнаружилась язва желудка. Врач скоро понял, в чем дело. «Диета или лекарства, которые я пропишу, вам не помогут, полковник, если вы не устраните самый корень зла». Врач был невысок и застенчив, он громко дышал, его крошечные, но живые глаза под нависшими лохматыми бровями редко смотрели на собеседника прямо. «Развод? А моя дочь, доктор? А жена, которую мне абсолютно не в чем упрекнуть? Это будет для нее слишком большим потрясением».
Врач пожал плечами и пробормотал: «Такие вопросы не в моей компетенции. Может быть, специалист по психоанализу…» Обратиться к специалисту по психоанализу? Ему, офицеру, почти пятидесятилетнему, лечь на кушетку и, подобно кумушке, выбалтывать постороннему человеку свои самые сокровенные тайны? Нет! Он отверг этот совет с возмущением, словно врач предложил ему что-то постыдное.
Однажды, когда ему было особенно тяжело, он собрался с духом и отправился к отцу. Оставшись с ним с глазу на глаз, он рассказал все, испытывая странное ощущение, что делает это не для того, чтобы просить у отца прощения или совета, и даже не для того, чтобы избавиться от гнетущей тайны. Нет, он шел в наступление. Ему, в сущности, хотелось смутить сурового моралиста, как будто именно тот был виновником всех его мучений. Старик выслушал сына в удивленном молчании, крепко вцепившись в кресло. После пространных и гневных библейских цитат он пробормотал: «Так обмануться! Мой сын, мой единственный сын, которым я так гордился… прелюбодействует с какой-то… какой-то…» Он умолк, а когда заговорил снова, то произнес тоном древнего пророка: «Ну что ж, если ты хочешь, чтобы твой отец и твоя мать умерли от горя, иди проси развода у чистой и достойной женщины, которая приняла тебя как законная супруга перед богом и людьми. О, это будет прекрасно! Я уже слышу перешептывания… Сын методистского священнослужителя развелся с женой, чтобы жениться на разведенной, с которой живет в грехе уже более года! Прекрасный пример для общины! Подумал ли ты о своей дочери? Что будет с ней?» Старик снова умолк. И в заключение, как всякий раз, когда жена или прихожане пытались ему возражать, устроил один из своих знаменитых сердечных припадков. Начал ловить ртом воздух, словно задыхаясь, схватился за грудь… Притворщик! Его лицо оставалось по-прежнему розовым… Тогда сын решил поступить, как поступает хороший игрок в покер, — «заплатить, чтобы посмотреть». Он не тронулся с места. Отец достал из позолоченной металлической коробочки таблетку тринитрина и положил ее под язык. Эту трагикомедию старик разыгрывал всегда, когда хотел заставить волноваться жену, которая более полувека служила ему с покорностью рабыни и сносила все его выходки. Эгоист и тиран. Для него важнее всего поддерживать свою репутацию в глазах окружающих.
Увидев, что сын не бросается к телефону, не вызывает врача и ничего не делает, чтобы ему помочь, старик огорченно пробормотал: «Тебе все равно, пусть твой отец умирает. Ты думаешь только о том, как потворствовать своей греховной плоти! Что ж! Но не жди моего одобрения, моего благословения безумию, которое ты намереваешься совершить. Вспомни о господе, он все видит, нее знает и судит…»
Теперь полковник пристально смотрел на крону мангового дерева. Тени в саду сгустились. Издали донесся какой-то возглас на туземном языке.
В тот далекий вечер, вспоминал полковник, он ушел из отцовского дома полный гнева, вовсе не чувствуя себя виноватым, сразу же отправился к любовнице и провел с ней самый безумный час любви.
Полковник сунул руку в кувшин с чаем и, достав последний кусочек льда, превратившийся в тонкую пластинку, провел им по щекам. Потом, словно еще раз бросая вызов отцу, осуждавшему употребление табака и алкоголя, вытащил сигарету из пачки, лежавшей на столе, и сунул ее в рот. Сигарета была влажной и мягкой. Он закурил, и щелчок зажигалки вместе с запахом бензина вызвал в его памяти ту последнюю ночь…
Он с любимой женщиной в автомобиле, на берегу реки… Это было их прощание — на следующий день ему предстояло отправиться за океан, на войну. Они долго сидели молча, держась за руки. Потом он щелкнул зажигалкой, потому что ее сигарета погасла. Маленький язычок пламени осветил на мгновенье любимое лицо, манящие губы. Едва она сделала первую затяжку, он стал целовать ее с такой поспешностью, что даже обжегся о сигарету… Потом они, усталые и немного грустные, сидели и смотрели на пароход, который в ожерелье огней скользил по реке.
Полковник принялся расхаживать взад и вперед по кабинету. Будь что будет, подумал он. Во всяком случае, его затруднения если и не преодолены, то отложены на какое-то неопределенное время или даже навсегда. Быть может, какой-нибудь партизан послужит орудием в руках судьбы и все кончит одной пулей? Он снова остановился у окна, посмотрел на кроны деревьев. Как знать, не сидит ли в эту самую минуту там, на суку, невидимый враг, целясь в него из карабина или готовясь швырнуть гранату в его окно? Черт возьми! Такие болезненные, трусливые мысли недостойны кадрового офицера! Обязанность солдата — остаться в живых и уничтожить противника. Это малодушие, конечно, результат жары и бессонницы, телесной и душевной усталости…
Зазвонил один из телефонов. Полковник взял трубку, выслушал доклад адъютанта и распорядился:
— Вызовите ко мне майора.
Вошел майор, человек лет сорока, невысокий и тучный. Выпученные глаза придавали его мясистому багровому лицу выражение, которое почему-то казалось полковнику непристойным. Толстые красные губы, совсем не похожие на тонкие, как лезвие ножа, губы полковника, говорили о животной чувственности. Среди сослуживцев майор славился добродушием и считался желанным гостем в любой компании. Любил хорошо и вкусно поесть, с комфортом отдохнуть и не думал, какое впечатление производит на других.
Он отдал честь несколько небрежно, даже, пожалуй, фамильярно. Полковник поглядел на него с неудовольствием. Военнослужащий, подумал он, не имеет права распускаться и так неприлично толстеть. Он начал замечать в своем подчиненном первые признаки процесса, неумолимо разрушающего тело и душу каждого белого человека, который слишком долго остается под физическим и духовным воздействием тропиков. Ему захотелось крикнуть: «Извольте подтянуться, когда отдаете честь! Подобрать живот!
