Гобзикова и Лару похитили инопланетяне. Будто на севере, в районе Клопова, туда, куда Гобзиков и Лара вроде бы собирались бежать, видели мальчика и девочку, а еще видели, как над полями висела летающая тарелка.
Мать Гобзикова еще какое-то время жила в городе, потом ее перевели на другой завод, и она уехала, больше о ней никто ничего не слышал.
Я подумал, почему меня никто не допрашивал, даже не интересовался ничем, а потом вспомнил путешествие в Новую Зеландию и понял, что старый поберег меня тогда от расспросов, следственных действий и другой малоприятной канители.
А вообще Вера сказала, что обо всей этой истории почему-то было запрещено говорить, в Лицее никто никогда не вспоминал ни Лару, ни Гобзикова, ни меня. А если кто вспоминал, того Зучиха вызывала на ковер.
Для превентивной беседы.
Сама Зучиха за эти два года стала-таки директором. Съездила на стажировку в Англию, получила доктора наук. Кабинет директора был достроен, и Зучиха переехала в него. Теперь Зучиха носила очки в платиновой оправе, завела часы приема, а ноутбук за попсовой ненадобностью отдала секретарю.
Вера захихикала.
Автол до сих пор работал физкультурником. Он изменился, начал пить и то ли от этого, то ли от общей тоски перестал драться.
Носов в том же году уехал в Санкт-Петербург учиться на модельера и, по слухам, стажировался теперь в одном из ведущих модельных домов. Сама Вера однажды видела его по телевизору, Шнобель участвовал в программе, посвященной проблемам моды в России, и жаловался на трудности, с которыми сталкиваются молодые дизайнеры одежды. Волосы у Шнобеля были перекрашены в синий цвет, в ухе красовалась причудливая серьга, а перстней на пальцах Вера насчитала три штуки.
Ирина Зайончковская стала юристом. Как и хотела. Вернее, не стала, а станет скоро – она учится в юридическом колледже с большими перспективами. Вера была в этом уверена.
Ленка Лазерова тоже уехала. Ее родители, как это ни странно, тоже перебрались в Новую Зеландию, и Ленка Лазерова теперь поднимала художественную гимнастику на далекой Веллингтонщине.
Мамайкина получила титул первой красавицы Лицея и сразу после этого здорово растолстела. Какое-то время она дружила с Чепрятковым, а потом они разругались, и Чепрятков публично оттаскал ее за волосы. За что и был исключен из Лицея. Где Чепрятков обретался сейчас, Халиулина не знала.
Про тебя тоже ходили интересные слухи, засмеялась Верка. Говорили, что ты завербовался в Иностранный Легион, в его детское подразделение. Говорили, что сейчас ты воюешь где-то в Индокитае. Я тоже посмеялся и уточнил, что воюю вовсе не в Индокитае, а в Северной Родезии, а потом спросил, чем занимается в жизни сама Вера.
Вера Халиулина ушла из Лицея, теперь она училась в обычной школе и собиралась в будущем поступать в ветеринарный институт. Вот с лошадьми работает из манежа.
Так.
Мы еще немного посидели, поболтали ни о чем, затем я пожелал Вере удачи, взял на всякий случай адрес и уехал домой.
А на следующий день я отправился посмотреть на дом Гобзикова.
Дом был. Пустой. Сарая не было. Обгоревшие доски, скелеты телевизоров, стеклянная мелочь, лопнувшие сопротивления и конденсаторы. Пожар. Все-таки пожар. Давненько уже пожар.
По углям бродили два парня в длинных брезентовых куртках. Парни переворачивали старую аппаратуру, ковырялись в земле и вообще активность проявляли. Я пригляделся и обнаружил, что это все те же знакомые мне шпанюки. Правда, они подросли и были уже не шпанюки, но шпана. Окрепли и прирастили деловитости.
– Привет! – крикнул им я. – А что, в доме никто не живет?
– Никто, – хором ответили шпанюки. – Пустой.
Дом был действительно пустой. В смысле жителей в нем уже не было. Дом скрипел входной дверью, стекла в окнах почему-то не были разбиты. Правая сторона дома заросла плющом, плющ был какой-то неживой и коричневый, если иметь богатую фантазию, то издали можно принять плющ за волосы. Будто правый глаз дома был закрыт длинной челкой.
Я постоял какое-то время на пороге.
В подъезде было все так же чисто, будто люди до сих пор тут жили. Это было неприятно, я поспешил подняться на второй этаж.
Дверь в квартиру Гобзикова была открыта, я постоял на площадке, затем проник внутрь.
Квартира Гобзикова напугала меня еще больше. Все вещи оставались на своих местах. Посуда, книжки, одежда, засохшие цветы, посреди большой комнаты раскрытый чемодан. Почему-то с галстуками. Целый чемодан галстуков. Как языки. Галстуки есть, а кому их носить, непонятно. Хозяева будто просто взяли и ушли.
Испугались и ушли.
И стены все те же... Везде гвозди. Тысячи вбитых гвоздей, даже на потолке.
Я заглянул в комнату самого Гобзикова. Ничего выдающегося. Комната как комната. На стене за старым шкафом рисунки. Танки, дом с трубой, луна с ракетой, еще что-то. Обычные рисунки. Почему-то за шкафом висят.
Я подумал и понял.
Гобзиков вырос, ему было уже немножко стыдно за свои рисунки, но снять их со стены – это означало предать самого себя. И Гобзиков спрятал их за шкаф.
Хотя друзей у него не было, кто бы мог эти рисунки увидеть?
Я стоял, смотрел на рисунки, потом вернулся на улицу.
Шпанюки увлеченно курочили уже покореженную технику, добывали из нее какие-то детали и кидали в стоящий на огне котелок. Разрабатывают цветной металл, догадался я.
Подошел поближе.
Шпанюки посмотрели на меня с опаской – а вдруг конкурент? Но потом решили, видимо, что коммерческой угрозы я не представляю. А может, тоже узнали.
– А почему пожар случился? – спросил я.
– А, эта Гобзикова подожгла, – сообщил первый. – Свиханутая которая, ну, Гвоздика. Одурела совсем, залила все бензином и подпалила. У них же все семейство дурацкое, что с них ожидать хорошего? И вообще, надо весь Берлин давно сжечь...
– Надо. Только психов больше нет, – подхватил второй. – Гобзиковы последними психами тут были. Настоящие психи! Все. Наследственные.
– Ну да... – кивнул я. – Семейный бизнес. Отец, брат, дед...
– Какой брат?
– Ну, Гобзикова брат, – сказал я. – Который вот этот сарай построил...
– Да не было никогда у Гобзика брата никакого, – сказал один из них. – Никогда не было. А сарай этот еще до них построили. Тут же какой-то мутило жил, изобретатель...
– Изобретатель? – спросил я.
– Ага. Все что-то изобретал, все что-то писал...
– Он не изобретатель был, а землемер, – возразил второй. – Землю мерил. В бинокль на нее смотрел, мерил и в планшетку записывал. Тоже дядя с вывихом.
Шпанюк покрутил у висков обеими руками.
«Ну да, – подумал я. – С вывихом. Все вокруг с вывихами. С ложными в голове суставами. А я нормальный».
– Наша мама говорила, что он везде ходил с планшеткой и с ребенком.
– С ребенком?
– Угу, – подтвердил шпанюк. – Он его в рюкзаке носил за собой. Ребенка.
– А как его звали? – зачем-то спросил я, не знаю зачем.
– Кого? – дружно не поняли мои собеседники.
– Землемера?
– А фиг его знает. Помер он прямо там...
Первый шпанюк указал пальцем на гобзиковские окна.
– Помер, а как раз лето было, все уехали, – сообщил первый шпанюк. – Помер и лежал, а мальчишка его маленький так два дня рядом с телом и проторчал. Когда его нашли, то еле откачали. Потом в их квартиру долго никто не заселялся, думали, что там проклятие... Даже барахло боялись вывозить – так там все и валялось, все эти бумаги. И железяки его в сарае никто не трогал. А потом квартиру Гобзиковым дали. Гобзик тоже дурачок оказался, сначала это барахло разбирал, а потом начал всякую байду придумывать – про дедушек-бабушек, про братьев разных небывалых... И съехал. А может, и раньше свиханутый был, в мать свою. В нашем доме почему-то одни дураки живут.
– Дураки, – согласился шпанюковый брат. – А деда точно не было. У Гобзикова в смысле. Мне мама гворила, что эта Гвоздика сирота и все они безродные, а у самого Гобзика только мать и дядька. А Гобзик всем гнал, что у него дед летчик-истребитель.
– Истребитель тараканов, – пошутил первый.
Шпанюки засмеялись.
Я должен был удивиться, но не удивился. Внутри было как-то тупо, и пусто, и нехорошо. И я еще вспомнил, что все эти истории... что они сразу мне показались какими-то придуманными, что ли, что-то неправильное в них было. А теперь вот так просто я вдруг понял, что именно. Время. В рассказе были несостыковки во времени. Если его деда забрали на войну в сорок втором, то сейчас бы его отцу должно было быть много за шестьдесят. Если вычесть возраст Гобзикова, даже если вычесть возраст его возможного брата, то все равно мать его выглядела молодо. Хотя всякое бывает, кто-то из великих, кажется, Гёте, тоже все время на молоденьких поженялся, тут точно не скажешь...
Я подобрал с земли палку и принялся ворошить обломки. Ничего не искал, просто ворошил, тупо, уже не думая. Люди очень часто делают бессмысленные вещи. Бессмысленные вещи успокаивают не хуже, чем отгрызание ногтей или ковыряние в носу.
Переворачивал подпаленные доски, под одной блеснула полоса. Я наклонился и обнаружил, что это сплавившаяся оловянная гарда шпаги. И в ней уже слабо угадывались очертания кашалота и морского дракона, просто кусок олова. Я выковырял олово из земли. Хотел взять с собой, но олово было слишком грязное, я скомкал его в кусок.
– Тут будут торговый центр строить, – почему-то с гордостью сказал тот, что заведовал плавкой.
Я посмотрел на него, а затем кинул олово в котелок. Олово булькнуло и ушло на дно, ртутная поверхность зеркально блеснула и тут же затянулась серой пленкой.
Через три дня я
