множество мыслей одновременно копошится в голове, когда тебе кажется, что гнев вообще отбил у тебя способность соображать! Помню струйку фонтана, ветер отклонял ее к самому краю, она лилась прямо на паруса игрушечного кораблика, и я думал: 'Она его потопит...' И в то же время я слышал, как говорю сквозь зубы, голосом, осипшим от сдержанной ярости: 'Значит, это ты ее убийца!' Может, теперь он вцепится мне в глотку? Я этого хотел, я на это надеялся, мы подрались бы, как два дикаря, но он и пальцем не шевельнул, он просто сказал, не повышая тона: 'Ты прекрасно знаешь, что ее убийца - ты'.
'Вы _в самом деле_ обо всем этом забыли?' Меня взяло сомнение - слишком точные подробности! Он обернулся: 'Что именно? Наш разговор?' Я подтвердила, он ответил медленно, задумчиво: 'Я _в самом деле_ воображал, что забыл. Да, я так воображал'. Это было слишком уклончиво, я заинтересовалась. 'Такие вещи не 'воображают'. Постарайтесь формулировать точнее: вы _забыли_ или старались _не думать_? Он долго водил ногтем большого пальца по губам, выражение которых от меня ускользало. Потом ответил: 'Забыл. Не саму сцену в Люксембургском саду. Но то, что тогда говорилось'. Я начала было: 'Но вы рассказываете так, будто...' Он перебил: 'Знаю, так, будто помню каждое слово. И это правда: я все забыл и помню каждое слово. Понимайте как хотите'.
И снова зашагал по комнате.
- Мало сказать - каждое слово. Я вижу Реми, как он обхватил руками колени, вижу его коротко остриженные ногти и как он раскачивается в кресле, пока спинка не уперлась в пьедестал памятника. На кончике моего ботинка засохло грязное пятно, мне все время хотелось его соскоблить, и в то же время я думал: 'Почему я?' Я взвешивал слова Реми о том, что Балу убил я, - вместо того чтобы возмутиться, взвешивал это 'я', точно монету, я говорил себе: 'Постой, постой...' - и был холоден, холод проникал мне под кожу, а откуда-то из недр души рвался подавленный крик, и Реми сказал: 'Что ты еще хочешь знать? Как мы поженились?' Я не спросил его об этом, но, конечно, догадаться было нетрудно. 'О, я знаю всю вашу историю, продолжал он. - И что было у баронессы, и в Греции, она все мне рассказала, мы никогда ничего не скрывали друг от друга - можешь не краснеть, тут с самого начала вышла ошибка, она ошиблась на твой счет, и ты ошибся, как она, и я ошибся, как ты, мы все здорово ошиблись, нужна была война, оккупация, гигантская бойня и евреи, проданные Гитлеру, чтобы все мы наконец поменялись местами и каждый нашел свое. Теперь мы с тобой оба утвердились на своих местах, и, как видно, уже надолго. Только вот Бала погибла'.
У меня больше не было никаких желаний. Не хотелось сердиться, не хотелось слушать. Но и уходить не хотелось. Я был, представьте себе, взволнован - не столько его словами, сколько тем, что мы сидим здесь вдвоем на железных креслах, как, бывало, мальчишками, когда мы спорили о мировых проблемах, начиная от пьес Расина и кончая ролями Берты Бови, и я кипятился, а потом сдавался. Помолчав немного, он сказал: 'Ее отец негодяй. - И, заметив, что я обернулся к нему, добавил: - О, разумеется, это зависит от точки зрения. Вернее, от той социальной морали, которую исповедуешь. Если исходить из взглядов, которые в почете у семейства Провен и компании, твой Корнинский великий, благородный человек, вроде нашего деда, наших папаш и иже с ними. Да только теперь я смотрю на это по-другому. Знаю, знаю - ты скажешь, куда девалась моя пресловутая терпимость? На твой взгляд, я сильно изменился. Не так ли? А вот ты... Но не о тебе речь... Когда Бала пришла ко мне, я как раз уехал из Виши. Она была совершенно сломлена. Во- первых, конечно, из-за вашей истории - хотя прошло три года, но это подтачивало ее изнутри. Но главное, из-за отца. Видишь, я великодушен - я снимаю с тебя часть ответственности. История с шахтами в Анзене - ты, конечно, не знаешь, о чем речь, такие, как ты, никогда ни о чем не знают. Там была попытка забастовки, а потом расправа, казнь каждого десятого, как во времена Цезаря и легионеров. Каждого десятого расстреливали. И Корнинский от имени предпринимателей выразил благодарность оккупантам. Бала убежала из дому. Она явилась ко мне совершенно опустошенная. Я ее, можно сказать, приютил. Мы поженились, чтобы пресечь возможные пересуды. Напрасная предосторожность - через месяц мне пришлось бежать в маки. Кто-то донес. Я всегда подозревал Корнинского. Но он или не он, все равно дело кончилось бы этим - я хотел сохранить хоть каплю самоуважения, а при том, что творилось в стране, начиная с семьи Провенов, выбора у меня не было.
Взять с собой Балу я не мог. Ей пришлось остаться в Париже. Но она вынудила меня дать клятву, что ей позволят участвовать в наиболее трудных делах. Как я мог ей отказать? В наших судьбах было много общего. Я не разрешал ей сопровождать меня каждый раз - только в самых ответственных операциях: электростанция в Бельфоре, виадук в Шомоне, теплообменник в Рамбуйе. Не знаю, каким образом боши нас выследили. Схватить человека, сражающегося в маки, они не могли. Они отомстили Бале. Пытки, Компьень, Равенсбрюк. Вмешался ее отец, он пустил в ход все связи. Абвер нуждался в его услугах, в один прекрасный день за Балой приехали в лагерь, чтобы увезти ее во Францию. Мне рассказала это одна из узниц концлагеря, которая чудом выжила. Она находилась в одном бараке с Балой - обе лежали в тифу. Между ними лежала еще третья женщина - еврейка. И вдобавок коммунистка. Она почти все время была без сознания - более чем достаточно, чтобы в сорок восемь часов оказаться в печи крематория. К тому же у нее оставалось четверо детей. Они поменялись местами - Бала легла на ее место. Просто не правда ли? Элементарно и убийственно просто. Вот так. Кстати сказать, та, другая, тоже умерла, пока ее везли в машине. Страшно просто. Просто до глупости. Сам не знаю, зачем я тебе это рассказываю'.
Я спросил: 'Вы любили друг друга?' - и сам оторопел - вот уж никак не ожидал, что задам ему этот вопрос! Судя по всему, он был ошарашен, как и я. Он выпрямился. Полозья кресла врезались в землю. Он встал. 'Ах вот что ты хочешь знать, голубчик... - Я готов был откусить себе язык, но слово не воробей. Не знаю, что он прочел на моем лице. Его лицо посуровело. Можешь считать, что да, можешь считать, что нет, - по твоему усмотрению. Если Бала любила меня, ты виноват в ее смерти немного меньше. Если нет немного больше. И даже гораздо больше. Выбирай, что тебе по вкусу'. Ну, как вам это нравится?
- Что именно?
- Это иезуитство. Какое он имел право? Я задохнулся от гнева. Я тоже встал. Мне хотелось отыграться. Я спросил: 'Это правда, что ты отказался свидетельствовать в пользу моего отца?' В его глазах вспыхнул иронический, вызывающий огонек, а меня, как всегда, так и подмывало вцепиться ему в глотку. 'Твой отец добился прекращения дела, выкрутился - не так ли? Чего же тебе еще?' Значит, правда, что он отказался свидетельствовать. Я сказал: 'Отказать человеку, который воспитал тебя как сына! Ты мне отвратителен'. Но в ответ на оскорбление он даже не перестал улыбаться. 'Помнишь, что я написал тебе, когда ты просил меня о встрече?' Он мне написал: 'К чему?' Я сказал: 'На сей раз ты оказался прав. Между нами никогда не было и не могло быть ничего общего'. Он как-то грустно покачал головой - вы сами понимаете, я на это не поддался - и, слегка приподняв руки, протянул мне правую. Но не мог же я подать ему свою. Он опустил руку и ушел. Он в одну сторону, я в другую. Я был спокоен, тверд и совершенно спокоен. Вопль 'А-а!', которого я по глупости боялся, так и не вырвался из недр моей души. Он там и остался. Иногда - правда, все реже и реже - мне кажется, я слышу, как он назревает где-то в глубине. Но это длится недолго. И потом, ведь ко всему привыкаешь.
(На этих словах магнитофонная запись внезапно обрывается. Других заметок в истории болезни Фредерика Леграна нет. Как видно, после исповеди мужа Марилиза не стала продолжать курс своего лечения, так и не доведя его до конца. Странный поступок. Но поскольку даты нигде не указаны, быть может, он вызван трагической гибелью Эстер. А может, его причину надо искать на дне того оврага, где разбились Фредерик и его жена. Куски железа и искромсанные тела - все было так перемешано, что не удалось установить, кто вел машину. Может быть, Марилиза? Конечно, трудно забыть суровую запись Эстер Обань: 'Этот человек выкрутится. За его жену я далеко не так спокойна'.
С тех пор я узнал о писателе некоторые любопытные подробности. Гневно разоблачая власть имущих и их прихвостней, он неизменно наносил визиты влиятельным критикам. Во всеуслышание отказываясь от наград, он благосклонно взирал, как друзья баронессы Дессу расчищают для него тернистый путь, ведущий к самым высоким почестям. Преждевременная гибель навеки запечатлела его для нас в том кристально чистом облике, в котором Марилиза черпала свои жизненные силы. Но насчет этой гибели мы должны воздержаться от чересчур смелых, хотя и заманчивых, гипотез, ибо мы ничем не можем их подтвердить. Эстер, может быть, и знала правду. Или подозревала ее. Но она уже не выскажет своего мнения. Конечно, очень не хочется заканчивать повествование вопросительным знаком. Но разве любая жизнь, как знаменитая, так и безвестная, не оканчивается знаком вопроса?)
