Неужели только случайность навела Буха на наш след? Я был склонен так думать. Однако впоследствии нам стало известно то, чего раньше мы знать не могли: после нашей последней встречи сын Буха не перестал разыскивать нас и, поверьте мне, не с целью отомстить за смерть брата, но чтобы заполучить награду в тысячу флоринов. Потеряв наш след, когда мы направились через Аргонский лес, он снова напал на него в деревне Лакруа-о-Буа. Он находился среди тех лазутчиков, что наводнили ее после полудня 16 сентября. В доме Штенгеров он узнал господина и барышню де Лоране, госпожу Келлер и мою сестру. Он проведал о том, что мы только что покинули их. Следовательно, мы не могли быть далеко. К нему присоединилось полдюжины таких же негодяев, как он. И они вместе кинулись за нами в погоню. Остальное известно.
Теперь нас караулили так, что всякая возможность побега исключалась. Решение нашей судьбы не могло быть ни долгим, ни вызывающим сомнение — нам осталось только, как говорится, писать прощальные письма родным!
Прежде всего я осмотрел комнату, служившую нам тюрьмой. Она занимала половину нижнего этажа невысокого дома. Два окна, одно против другого, выходили переднее — на улицу, заднее — во двор.
Из этого самого дома мы, несомненно, выйдем только сопровожденными на смертную казнь.
И долго ждать нам не придется, ни господину Жану, над которым тяготело двойное обвинение — в оскорблении действием офицера и в дезертирстве в военное время, ни мне, обвиняемом в сообщничестве и, вероятно, в шпионаже, из-за того что я француз.
Я услышал, как господин Жан прошептал:
— Теперь это уже конец!
Я ничего не ответил. Признаюсь, моя уверенность в себе сильно пошатнулась, положение казалось отчаянным.
— Да, это конец! — повторил господин Жан. — Но все это не важно, если моя мать, если Марта, если все те, кого мы любим, окажутся в безопасности! Однако что будет с ними без нас? Неужто они еще в деревне, в руках австрийцев?
Фактически, если предположить, что их не увели оттуда, нас с ними разделяло очень малое расстояние. Между Лакруа-о-Буа и Лонгве — не более чем полторы мили. Только бы весть о нашем аресте не дошла до них!
Именно об этом я все время думал, именно этого я страшился более всего. Это явилось бы смертельным ударом для госпожи Келлер. Да! Я даже начинал уже желать, чтобы австрийцы увели их к своим аванпостам по другую сторону Аргонского леса. Но госпожа Келлер была почти нетранспортабельна, и если ее заставят отправиться в дорогу, если за ней не будет ухода…
Прошла ночь, не принесшая никаких перемен в нашем положении. Какие грустные мысли приходят в голову, когда близка смерть! В одно мгновение перед вашими глазами проходит вся жизнь!
Надо еще добавить, что нас очень мучил голод, поскольку в течение двух дней мы питались одними каштанами. Никто даже и не подумал принести нам поесть. Черт побери! Мы стоили этому мерзавцу Буху тысячу флоринов, за эту цену он мог бы и покормить нас!
Правда, мы его больше не видели. Он конечно же отправился известить пруссаков о нашей поимке. Тут я подумал, что на это потребуется время. Караулят нас австрийцы, но произнести нам приговор должны пруссаки. Либо они придут в Лонгве, либо мы будем доставлены в их штаб-квартиру. Это повлечет за собой всякие задержки, если только не случится приказа казнить нас в Лонгве. Но как бы там ни было, морить голодом нас не следовало.
Утром, около 7 часов, дверь распахнулась. Маркитант[119] в длинной блузе принес миску супа — какую-то воду, или почти воду, вместо бульона с накрошенным туда хлебом. Качество здесь заменялось количеством. Но мы не могли привередничать, а я был так голоден, что в мгновение ока проглотил и эту жалкую похлебку.
Мне хотелось порасспросить маркитанта, узнать от него, что делается в Лонгве и особенно в Лакруа- о-Буа, нет ли разговоров о приближении пруссаков, намереваются ли они взять это ущелье, чтобы пройти через Аргонский лес, наконец — каково общее положение дел. Но я недостаточно хорошо знал немецкий язык, чтобы меня понимали и чтобы понимать самому. А господин Жан, погруженный в свои мысли, хранил молчание. Да я бы и не позволил себе отвлечь его. Так что поговорить с этим человеком не удалось.
В то утро не произошло ничего нового. За нами зорко следили. Однако нам разрешили совершить прогулку по маленькому дворику, где нас, больше с любопытством, чем с приязнью, надо думать, разглядывали австрийцы. Я старался бодриться перед ними. А потому ходил, засунув руки в карманы и насвистывая самые бодрые марши Королевского пикардийского.
«Свисти, свисти, бедный дрозд в клетке!.. — говорил между тем я сам себе. — Недолго тебе осталось свистеть. Скоро тебе заткнут твою свистульку!»
В полдень нам снова принесли порцию тюри. Меню наше не отличалось разнообразием, и я уже начинал даже мечтать об аргонских каштанах. Но надо было довольствоваться тем, что есть. Тем более что маркитант, этот скупердяй с физиономией куницы, всем своим видом говорил: «Даже это слишком хорошо для вас!»
Боже милостивый! С каким удовольствием я швырнул бы ему эту миску в лицо! Но лучше было не лишать себя съестного и подкрепить силы, чтобы не ослабеть в последнюю минуту!
Я даже настоял на том, чтобы господин Жан разделил со мной эту скудную трапезу. Он понял мои резоны[120] и немного поел. Думал он совсем о другом. Мысленно он был не здесь, а там, в доме Ганса Штенгера, подле своей матери и невесты. Он произносил их имена, он звал их! Иногда в каком-то порыве безумия он бросался к двери, словно рвался к ним! Это было сильнее его. И падал наземь. Он не плакал, но тем более было страшно смотреть на него — слезы принесли бы ему облегчение. Но их не было! И сердце мое разрывалось.
Все это время мимо проходили вереницы солдат, шагавшие без строя и державшие ружья вольно; за ними следовали другие колонны, шедшие через Лонгве. Трубы молчали, барабаны тоже. Неприятель пробирался к Эне без шума. Там, вероятно, их собралось уже много тысяч. Хотел бы я знать, кто это — пруссаки или австрийцы. Кстати, ни одного выстрела больше не раздавалось в западной части Аргонского леса. Ворота во Францию были широко распахнуты!.. Их уже никто не защищал!
Около десяти часов вечера в помещении появился отряд солдат. На этот раз то были пруссаки. И я так и обмер, узнав форму лейб-полка, прибывшего в Лонгве после стычки с французскими добровольцами в Аргонском лесу.
Нас, господина Жана и меня, вывели из дома, предварительно связав руки за спиной.
Господин Жан обратился к командовавшему отрядом капралу с вопросом:
— Куда нас ведут?
Вместо ответа этот негодяй вытолкал нас прикладом на улицу. Мы явно походили на бедолаг, которых казнят сейчас без всякого суда. А я, между прочим, был взят безоружным! Но попробуйте говорить о законе этим варварам! Они только рассмеются вам в лицо, эти уланы!
Наша процессия направилась по улице Лонгве, спускавшейся к опушке Аргонского леса и соединявшейся за деревней с дорогой в Вузье.
Пройдя шагов пятьсот, мы остановились посреди поляны, на которой встал лагерем лейб-полк.
Через несколько секунд мы предстали перед полковником фон Гравертом.
Он удовольствовался лишь тем, что глянул на нас, не произнеся ни слова. Потом, круто повернувшись на каблуках, он дал сигнал к маршу, и полк двинулся вперед.
Тут я понял, что они хотят представить нас перед военным советом и официально оформить то, что в грудь нам будет выпущена дюжина пуль и что это было бы сделано незамедлительно, если бы полк оставался в Лонгве. Но, похоже, события не ждали, и союзники не могли терять времени, если хотели опередить французов у Эны.
Действительно, Дюмурье, узнав, что приверженцы Империи овладели ущельем Лакруа-о-Буа, принялся действовать по новому плану. План этот состоял в том, чтобы спуститься по левому краю Аргонского леса до ущелья Дезилет и таким образом иметь в тылу занимающего этот проход Дильона. При таком маневре войска наши будут обращены фронтом к колоннам Клерфайта, идущим от границы, и к колоннам Брауншвейга, которые явятся со стороны Франции. Оставалось и вправду ожидать, что, как
