Он слегка приподнял руку, давая понять, что хочет покоя, только покоя и поменьше слов, а ещё лучше – тишины… Он чувствовал в этой пожилой женщине свежие силы и ненасытный аппетит, перед которым он капитулировал. Но кровь уже бросилась ей в голову, прилила к ушам и пористой шее, мгновенно ставшей фиолетовой. «У неё шея старой курицы», – подумал Ангел, силясь испытать былое кровожадное удовольствие.
– Да, да! – горячилась Леа. – Ты являешься ко мне как Фантомас, я изо всех сил стараюсь тебе помочь, ведь я как-никак довольно хорошо тебя знаю…
Он обескуражено улыбнулся. «Где уж ей знать меня! Люди поумнее, чем она, и даже чем я сам…»
– Твоя мерехлюндия и разочарованность – от желудка. Да, да, не смейся!
Он не смеялся, но ей вполне могло это показаться.
– Романтизм, неврастения, отвращение к жизни – желудок! Всё это – желудок. И даже любовь. Если бы люди были честнее, они признали бы, что любовь бывает на голодный желудок и на сытый. Всё остальное – беллетристика. Будь у меня дар сочинительства или красноречия, я бы много могла об этом поведать… Ну, я, разумеется, не сделала бы открытия, но, по крайней мере, я бы хоть знала, о чём говорю. Это внесло бы некоторое разнообразие в нынешнюю литературу.
Ангела убивала даже не эта кулинарная философия, а нечто худшее: фальшь, нарочитая простота, какой-то искусственный оптимизм. Он заподозрил, что Леа разыгрывает жизнерадостность и эпикурейство, как растолстевший актёр в театре начинает играть толстяков. Словно бросая ему вызов, она почесала блестящий нос, весь пунцовый от старческих прожилок, и принялась обмахиваться длинными полами своего жакета. Она бравировала перед ним своей полнейшей непринуждённостью, даже запустила пальцы в жёсткие седые волосы и поворошила их.
– Идёт мне короткая стрижка?
Он не удостоил её ответом и лишь молча мотнул головой, точно отбрасывая заведомо бессмысленный вопрос.
– Так ты говоришь, на улице Гобеленов есть бистро?
На сей раз она оказалась достаточно умна, чтобы ответить «нет» и не продолжать эту тему, но по тому, как задрожали её ноздри, он понял, что наконец- то сумел задеть её. Звериное чутьё вновь пробудилось в нём, он ощутил лёгкость, все его подавленные ужасом инстинкты мгновенно обострились. Он задумал добраться сквозь толщу воинственной плоти, седые кудряшки и защитный оптимизм до укрывшейся за ними женщины, к которой он вернулся, как преступник на место преступления. Безошибочный нюх вывел его к зарытому кладу. «Как случилось, что она стала старухой? Неожиданно, за один день? Или постепенно? А эти жиры, эта тяжесть, под которой стонут кресла? Может быть, это горе так изменило её и сделало бесполой? Какое горе? Может, это из-за меня?»
Но все эти вопросы он задавал только себе самому.
«Она рассердилась. Она на пути к тому, чтобы меня понять. Она мне скажет…»
Она встала, прошлась по комнате, собрала бумаги, лежавшие на откинутой доске секретера. Ангел отметил про себя, что она держится прямее, чем когда он пришёл, и под его взглядом она распрямилась ещё больше. Он вынужден был признать, что она действительно стала квадратной, без всякого видимого изгиба между бедром и подмышкой. Прежде чем снова повернуться к Ангелу, она, несмотря на жару, плотно прикрыла шею белым шёлковым шарфом. Он слышал, как она глубоко вздохнула. Потом она снова вернулась к нему размеренной слоновьей походкой.
– По-моему, я плохо тебя принимаю. Не очень-то вежливо набрасываться на гостя с советами, особенно когда он в них явно не нуждается.
Сквозь складки белого шарфа блеснуло и зазмеилось жемчужное ожерелье, которое Ангел мгновенно узнал.
В плену бесплотной жемчужной оболочки горели, словно тайное пламя, все семь цветов радуги, переливаясь в каждой полусфере драгоценных шариков. Ангел узнал жемчужину с ямочкой, жемчужину самую продолговатую, жемчужину самую крупную, выделявшуюся неповторимым розовым цветом.
«Они-то не изменились! Мы – они и я – остались прежними».
– А жемчуга на тебе всё те же, – сказал он. Она удивилась этой бессмысленной фразе и, судя по всему, перевела её на общепринятый язык.
– Да, война не отняла их у меня. По-твоему, я должна была или могла их продать? Ради чего?
– Или ради кого? – устало пошутил он.
Не удержавшись, она взглянула украдкой на секретер, где лежали разбросанные бумаги, и Ангел тоже по-своему истолковал этот взгляд, устремлённый, как он решил, на пожелтелую фотографию какого-нибудь испуганного молокососа в военной форме… Он мысленно всматривался в воображаемое юное лицо с пренебрежительным высокомерием. «Меня это не касается».
И спустя минуту добавил про себя: «А что вообще меня здесь касается?»
Его беспокойство распространилось вовне, оно таилось в закатном солнце, в криках ласточек, в пылающих стрелах, пронзавших занавеси на окнах. Он вспомнил, что этим огненно-розовым цветом Леа окружала себя повсюду, как море во время отлива уносит с собой запах сена и пасущихся стад.
Некоторое время они молчали, делая вид, будто прислушиваются к звонкой детской песенке за окном, вовремя пришедшей им на помощь. Леа так и не села. Она стояла прямая, массивная, высоко подняв свой неистребимый подбородок, и часто моргала, словно пытаясь совладать с каким-то внутренним волнением.
– Я задерживаю тебя? Ты должна уходить? Тебе надо переодеться?
Вопросы обрушились на неё внезапно, и она невольно посмотрела на Ангела.
– Переодеться? Боже мой, во что мне ещё переодеваться? Я одета – на все случаи жизни.
Она засмеялась своим несравненным смехом, начинавшимся высоко и плавно опускавшимся всё ниже и ниже, до самых глубоких нот, предназначенных для рыданий и любовного стона. Ангел невольно поднял руку, словно умоляя её перестать.
– Да, я одета раз и навсегда! Если б ты знал, как это удобно! Блузки, хорошее бельё, сверху это обмундирование – и я готова. Одета для обеда у Монтанье и у Бобетта, одета для кино, для бриджа и для прогулки в Булонском лесу.
– А для любви? Или ты о ней забыла?
– О малыш!
Лицо её под сетью красных прожилок ярко вспыхнуло, и Ангел, испытав минутное низменное удовольствие от причинённой им боли, почувствовал вдруг стыд и раскаяние перед этой чисто женской реакцией.
– Я пошутил, – сказал он смущённо. – Я тебя шокирую?
– Да нет. Но ты ведь знаешь, что я никогда не любила ударов ниже пояса и несмешных шуток.
Она старалась говорить спокойно, но видно было, что она уязвлена, в её расплывшемся лице что-то металось и трепетало – возможно, оскорблённое целомудрие.
«Господи, только бы она не вздумала плакать!..» Он представил себе эту катастрофу – мокрые щёки, перерезанные глубокой рытвиной возле губ, веки,
