меньше», – говорил Десмон. Он ночевал на втором этаже, в комнате, увитой намалёванным плющом, с аистами на витраже, мылся в эмалированной цинковой ванне под керамическим фризом, изображавшим водяные лилии, и древняя колонка для подогрева воды рычала, точно старый бульдог. Но телефон сверкал, как оружие, с которым каждый день идут в бой, и Ангел, взбежав через ступеньку по лестнице, увидел, что его друг приник к трубке, словно к священной чаше, жадно ловя тёмное дыхание телефона. Его блуждающий взгляд упал на Ангела, едва задержался на нём и вновь устремился к плющу на карнизе. Золотисто-жёлтая пижама старила его невыспавшееся лицо, но Десмон так вознёсся от своих барышей, что собственное уродство больше его не беспокоило.
– Доброе утро, – приветствовал его Ангел. – Вот и я. Ну и запашок у тебя на лестнице. Хуже, чем в зверинце.
– По двенадцать у нас с вами ничего не выйдет, – отвечал Десмон невидимому собеседнику. – За эту цену я могу выторговать «Поммери». А для моего личного погреба у них есть и по одиннадцать, без этикеток… Алло… Да, этикетки отклеились во время заварухи, что меня вполне устраивает. Алло…
– Поедем завтракать, у меня внизу машина, – сказал Ангел.
– Нет, нет и нет, – отозвался Десмон.
– Что?
– Нет и нет. Алло!.. Что?.. Шерри? Вы шутите! У меня не пьют ликёров. Шампанское или ничего. Не тратьте зря время, ни моё, ни ваше. Алло… Возможно, вы и правы. Но сегодня я в моде. Алло… Хорошо, ровно в два. Всего доброго, сударь.
Десмон потянулся и лениво подал Ангелу руку. Он по-прежнему был похож на Альфонса XIII,[2] но война и тридцатилетний возраст заставили этот хлипкий побег пустить корни в питательную почву. Выжить, избежать фронта, есть каждый день, выкручиваться, ловчить – во всём этом он преуспел великолепно и вышел из этих победоносных боёв окрепшим, с твёрдой верой в свои силы. Самоуверенность и полный карман скрашивали его безобразие, и вполне можно было предположить, что годам к шестидесяти он будет производить впечатление человека, в прошлом красивого, с большим носом и длинными ногами. Он в упор смотрел на Ангела снисходительным взглядом. Ангел отвернулся.
– Ты что, старик? Уже полдень, а ты ещё не одет!
– Во-первых, я одет, – отвечал Десмон, распахивая пижаму, под которой оказалась белая шёлковая сорочка с золотисто-коричневой бабочкой. – Во- вторых, я не обедаю в городе…
– Ты… – произнёс Ангел, – ты… У меня нет слов!..
– Если хочешь, у меня найдётся для тебя глазунья из пары яиц, половина моей ветчины, моего салата, портер и клубника. И чашка кофе без ничего.
Ангел посмотрел на него с бессильной яростью слабого.
– Почему?
– Дела, – сказал Десмон, нарочно гнусавя. – Шампанское. Ты же слышал. Ох уж эти мне виноторговцы! Если их не держать в ежовых рукавицах… Но это я умею.
Он сплёл пальцы, и коммерческая гордость захрустела в суставах.
– Ну так как? Да или нет!
– Да, варвар!
Ангел швырнул ему в лицо шляпу, но Десмон поднял её и отряхнул, давая понять, что время мальчишеских выходок прошло. Они съели остывшую глазунью, ветчину, язык и выпили хорошего тёмного пива с бежевой пеной. Говорили мало, и Ангел, глядя на мощёный двор, почтительно скучал.
«Зачем я здесь?.. Затем, чтобы не быть дома и не есть котлеты 'Фюльбер-Дюмонтейль'». Он представил себе Эдме в белом, американского полковника с кукольным лицом и доктора Арно, перед которым Эдме строила из себя послушную девочку. Он вспомнил погончики Шарлотты Пелу и почувствовал к Десмону что-то вроде безответной нежности, как вдруг тот спросил:
– Знаешь, сколько здесь выпито сегодня шампанского с четырёх часов вечера до четырёх утра?
– Нет, – ответил Ангел.
– А знаешь, сколько бутылок доставили сюда полными и вынесли пустыми с первого мая по пятнадцатое июня?
– Не знаю.
– Ну, назови цифру!
– Да не знаю я, – огрызнулся Ангел.
– Ну всё-таки! Назови цифру, хоть примерную. Попробуй!
Ангел ковырнул ногтем скатерть, как на экзамене. Он маялся от жары и собственного бездействия.
– Пятьсот, – выдавил он из себя.
Десмон откинулся на спинку стула, и его монокль метнул болезненный отблеск в глаз Ангелу.
– Пятьсот! Умереть со смеху!
Десмон хвалился. Когда он смеялся, смеялись только его плечи, вздрагивая, будто от рыданий. Он допил кофе, выдержал паузу, чтобы эффектнее ошеломить Ангела, и поставил чашку на стол.
– Три тысячи сто восемьдесят две, детка. А знаешь, сколько я на этом наварил…
– Нет, – перебил Ангел, – и мне плевать. Отстань. Хватит с меня моей мамаши, которая без конца ведёт эти разговоры. И вообще…
Он встал и неуверенно прибавил:
– Деньги… меня не интересуют.
– Забавно, – сказал уязвлённый Десмон. – Забавно. Смешно.
– Возможно, – сказал Ангел. – Но представь себе, это так. Деньги меня не интересуют… больше не интересуют.
Эти простые слова он выговорил с трудом, не поднимая головы. Смущённый своим признанием, он, пряча глаза, стал катать по ковру корочку хлеба, и это занятие на миг вернуло его к чудесным годам отрочества.
Десмон впервые посмотрел на Ангела с недоверчивым вниманием, как врач на больного: «Уж не симулирует ли он?..» И как врач, он прибегнул к расплывчатым, успокаивающим выражениям:
