ученые. Жюль Верн не мог не знать о Фултоне и его «Наутилусе» 1797 года. Изучая перипетии Гражданской войны в Соединенных Штатах, он знал, что американцы использовали подводные лодки, в частности судно Вильруа, о котором уроженец Нанта не мог забыть. Поэтому, чтобы додуматься до подводной лодки, ему и не нужен был Фигье, как это предполагает господин Дольфус. Он имел у себя тома «Чудес науки» Фигье, вышедшие в 1867-1869 годах, но в 1865 и 1866 годах они этих мыслей ему подсказать не могли, хотя в дальнейшем он охотно черпал оттуда информацию. Немыслимо представить себе, что он не ознакомился с литературой о подводном плаванье. И мы знаем, что он длительно обсуждал со своим братом Полем, моряком, детали и свойства этого фантастическою корабля. Однако сюжет романа отнюдь не сам «Наутилус», судно гораздо более усовершенствованное, чем те, которые изобретались в то время; оно лишь способ осуществлять подводные исследования, а для героя книги Немо — возможность стать гением морей. Однако он сделал «Наутилус» таким привлекательным, что это стальное веретено поглотило все внимание читателей, и они полюбили его больше, чем путешествие и даже чем самого Немо. Может быть, так получилось потому, что идеальный подводный корабль еще доныне не создан, хотя атомная подводная лодка, обладающая более существенной полезной площадью, дает основание думать, что вскоре это будет достигнуто.
Правда, мы до сих пор рассматриваем подводную лодку лишь как военное судно. Между тем Саймон Лэйк[64] приветствовал «Наутилус» Немо как первую «гражданскую подводную лодку». Находясь под впечатлением этой идеи Жюля Верна, он всю свою жизнь посвятил изысканиям в этой области. Сейчас широко известно, что изобретено уже немало аппаратов для исследования морских глубин, а ведь это одна из идей, которые осуществлял Немо, ибо для него океанические глубины были гигантским резервуаром богатств и неисчерпаемым источником энергии, каким может явиться хотя бы использование температурной разницы различных слоев морской воды.
Хотя Жюль Верн и работал «как каторжный», по рукопись «Двадцати тысяч лье под водой» он не смог представить Этцелю ранее конца августа. Он закончил ее вчерне в конце июля, но все надо было переписывать, трудность состояла в том, чтобы сделать абсолютно правдоподобными вещи совершенно невероятные. Он надеется, что достиг этого, но есть у него и сомнение. Надо тщательно отработать стиль. Имеются отрывки, которые требуют «изящества г-жи Санд или одного славного господина, который вам известен[65]».
Наконец, надо было, чтобы «после пятнадцати месяцев воздержания в мозгу его произошел взрыв». Для подводного путешествия это просто необходимо. «Всего там будет в избытке, и я уж порезвлюсь вволю. Но откровенно говоря, жалко мне моего поляка. Мы были добрыми друзьями, да и с ним все было яснее и честнее». Поляк? Почему — увидим.
Таким образом, несмотря на головные боли и головокружения, ему удалось в этот короткий промежуток времени окончить географический словарь, третий том «Капитана Гранта» и «Двадцать тысяч лье под водой», а также «Вокруг Луны». Писатель быстро двигался вперед, ибо «Дети капитана Гранта» вышли в 1867 и 1868 годах, «Двадцать тысяч лье под водой» и «Вокруг Луны» — в 1870, а «Плавающий город» — в 1871.
Интересно, что знаменитая трилогия — «Грант», «Двадцать тысяч лье под водой» и «Таинственный остров» — возникла в сознании автора в одно время и постепенно вызревала. Разумеется, отдельные элементы ее еще не были объединены. Когда Айртон был оставлен на своем островке, автор еще не предвидел, что ему окажут помощь потерпевшие кораблекрушение из «Таинственного острова», и лорд Гленарван не думал, что ему придется возвращать на родину одновременно и их и Айртона. Однако, так как все три романа задуманы были почти одновременно, представляется вероятным, что развитие авторской мысли должно было почти неизбежно объединить их друг с другом: во всех трех героями являются настоящие Робинзоны — либо добровольно порвавшие со всем прочим обществом, либо ставшие жертвами злосчастных обстоятельств. Впрочем, желание написать своего Робинзона владело воображением писателя, который несколько раз обращался к этой теме, хотя и с меньшей удачей. Любопытно то, что образец он искал не столько в «Робинзоне Крузо», сколько в посредственном «Швейцарском Робинзоне».
К счастью, возможно под влиянием сильного характера, который был создан им в «Двадцати тысячах лье под водой», он сумел вырваться из слишком узких рамок, в которые сперва сам пытался втиснуть свое воображение. Да и как мог бы он удовлетвориться еще одной робинзонадой, когда сознанием его владел благородный образ Немо, предстающий у него гением моря. Немо страстно любит море. «Море — это все! Дыхание его чисто, животворно… В лоне морей обитают невиданные, диковинные существа. Море — это вечное движение и любовь…» Но тут же он добавляет: «Море не подвластно деспотам. На поверхности морей они могут еще чинить беззаконие, вести войны, убивать себе подобных. Но на глубине тридцати футов под водой они бессильны, тут их могущество кончается!… Тут, единственно тут, настоящая независимость! Тут нет тиранов! Тут я свободен!»
Это кредо поэта и философа. Неполное кредо, ибо сам Немо действует против деспотов, выступая «страшным судией, настоящим архангелом мести», когда наблюдает за погружением на дно раненного им военного корабля. Корабль этот не выкинул флага, и национальность его остается неизвестной. В чем тут дело? Сознательная осторожность издателя или, вернее, символический характер сражения, ибо на бизань-мачте военного корабля мог ведь развеваться флаг любой великой державы?
Переписка с Этцелем показывает, что он был поражен образом Немо и его беспощадной ненавистью. Жюль Верн попытался успокоить своего чувствительного друга, несколько смягчив жестокость героя книги. В одном письме из Кротуа он обещает ему убрать «отвращение, которое в самом конце Немо внушает Аронаксу, выражение ненависти, появляющееся на лице и в позе Немо, когда он видит, как тонет корабль, и даже совсем не выводить его в сцене, когда корабль идет на дно».
Однако он заявляет, что не может согласиться с финалом, который предлагает ему издатель. «Ваше предложение сделать так, чтобы «Наутилус» оказался в замкнутом пространстве, из которого ему можно выбраться, только потопив корабль, не дающий ему выхода, само по себе хорошо. Однако тут возникают две трудности: во-первых, если «Наутилус» оказался в безысходном положении, значит, это уже не судно, ни с чем не сравнимое, превосходящее все другие мощностью и скоростью хода. Во-вторых, если он в западне и может выбраться из нее, только пройдя над потопленным препятствием, значит, глубина здесь недостаточна. А при отсутствии глубины во что превращается сцена потопления? Она просто невозможна».
Продолжение этого письма разъясняет нам, какой флаг мог быть поднят на военном корабле:
«Теперь, дорогой мой Этцель, продолжая чтение, не теряйте из вида, что вызов брошен иностранным кораблем, который пытался уничтожить «Наутилус», что принадлежит он нации, которую ненавидит Немо, мстящий за смерть своих близких и друзей! Предположите то, что и должно было быть по первоначальному замыслу и что читатели могли предчувствовать… предположите, что Немо — поляк, а потопленный корабль — судно русское, была бы тут возможна хоть тень возражения? Нет, тысячу раз нет! Терпеливо перечитайте рукопись, дорогой Этцель, а затем перешлите ее мне, и я сделаю все, что нужно будет сделать, но не забывайте того, что я только что сказал и что было в первоначальном замысле — правдивом, логичном, законченном: поляк и Россия. Раз этого мы сказать не можем — что весьма досадно в некоторых отношениях, — предоставим читателю возможность предполагать: возможно, так оно и есть!»
После неудавшегося восстания Польши против царя Николая I в 1831 году во Францию эмигрировало немало поляков. Новый польский мятеж против русского господства в 1863 году был подавлен с жестокостью, взволновавшей великие державы. Франция при поддержке Англии и Австрии пыталась оказать давление на Александра II, который отомстил, сохраняя нейтралитет во время войны Пруссии с Данией (1864), с Австрией (1866) и с Францией (1870).
Словом, в 1866 году французы были возмущены поведением русских в отношении поляков, которым они всегда сочувствовали. Республиканцы же, которым невыносима была власть Наполеона III, кипели яростным гневом против самодержца, чьи войска так жестоко обошлись с повстанцами.
Этцель, разумеется, разделял взгляды своего автора и, подобно ему, считал царские репрессии в Польше бесчеловечными. Но, имея опыт государственной деятельности, он понимал трудности, испытываемые французским правительством, которому нельзя было портить отношений с Россией. Нельзя было усложнять и без того трудную работу французской дипломатии. Если бы Немо был по национальности поляком, книга приобретала бы характер провокации, и правительство воспротивилось бы ее выходу в свет. Поэтому Этцель хотел, чтобы автор согласился сделать из Немо врага торговли неграми и охотника за
