мастерством, способным вызвать восторженные отклики всей пусты!
Время, отведенное для концерта, истекло. Что касается меня, то я испытал величайшее наслаждение, находясь в окружении мадьяр и слыша — в те моменты, когда звуки оркестра затихали, — отдаленный плеск Дуная!
Я не осмелился бы утверждать, что Марк тоже был очарован этой странной музыкой. Его душу наполняла другая гармония, еще более сладкозвучная, более личная. Он сидел рядом с Мирой Родерих, они разговаривали взглядами, пели друг другу романсы без слов, упоительные для сердец обрученных.
Когда смолкли последние аплодисменты, руководитель цыган встал, остальные оркестранты последовали его примеру. Доктор Родерих и капитан Харалан поблагодарили музыкантов в самых лестных выражениях, которые их, видимо, очень тронули. Затем они ушли.
Между двумя частями программы был своего рода антракт. Гости встали с мест, нашли знакомых, образовали группы, некоторые разбрелись по ярко иллюминированному саду. Тем временем появились слуги с подносами, уставленными бокалами с прохладительными напитками.
До этого момента ничто не нарушало распорядок празднества, и не было никакого основания полагать, что, так хорошо начавшись, оно не закончится таким же образом. Если я чего-то и опасался, если у меня и родились какие-то сомнения, то теперь они полностью исчезли.
Поэтому я не скупился на лестные оценки, беседуя с госпожой Родерих.
— Благодарю вас, господин Видаль, — отвечала она. — Я счастлива, что наши гости провели здесь несколько приятных часов. Но среди этих радостно настроенных людей я вижу только свою дорогую дочь и вашего брата… Они так счастливы!..
— Госпожа Родерих! — проговорил я. — Вы заслужили это счастье… самое большое счастье, о котором могут мечтать отец и мать!
Эта довольно банальная фраза по какому-то странному предчувствию напомнила мне о Вильгельме Шторице. Что касается капитана Харалана, он, казалось, уже не думал о нем. Возможно, он просто очень хорошо владел собой?.. Не знаю… но он переходил от одной группы к другой, оживляя праздник своим заразительным весельем, и, наверное, не одна молодая венгерка смотрела на него с восхищением! Он был счастлив, потому что, можно сказать, весь город проявил в те часы искренние симпатии к его семье.
— Дорогой капитан, — сказал я, когда он проходил мимо, — если второй номер вашей программы так же хорош, как и первый…
— Не сомневайтесь! — воскликнул Харалан. — Музыка — хорошо, но танец — еще лучше!..
— Ну что ж! — продолжал я. — Француз не уступит мадьяру… Второй вальс вашей сестры за мной.
— А почему… не первый?
— Первый?.. Но он принадлежит Марку… по праву и по традиции!.. Разве вы забыли о Марке и хотите, чтобы я имел с ним дело?..
— Вы правы, дорогой Видаль. Бал должны открыть жених и невеста.
За цыганским оркестром последовал оркестр танцевальной музыки. Он разместился в глубине галереи. В кабинете доктора были расставлены столы с таким расчетом, чтобы важные гости, которым Положение не позволяло отплясывать мазурки и вальсы, могли вкусить удовольствие от карточной игры.
Однако новый оркестр не издал ни звука, ожидая знака капитана Харалана, когда со стороны галереи, дверь которой выходила в сад, раздался голос, еще отдаленный, но мощный и грубый. То была странная песнь с необычным ритмом, в какой-то неопределенной тональности, а между фразами не было никакой мелодической связности.
Пары, образовавшиеся для первого вальса, замерли… Все превратились в слух… Может быть, это был сюрприз, дополняющий программу вечера?..
Подошел капитан Харалан.
— Что это? — спросил я его.
— Не знаю, — ответил он тоном, в котором сквозило беспокойство.
— Быть может, что-то случилось на улице?..
— Нет, не думаю!
Действительно, тот, кому принадлежал голос, находился скорее всего в саду и приближался к галерее… возможно, был уже на пороге…
Капитан Харалан схватил меня за руку и увлек к двери гостиной.
В это время на галерее было примерно десять человек, не считая музыкантов оркестра, сидевших в глубине за пюпитрами. Другие приглашенные находились в гостиной и в зале. Те, кто раньше направился в сад, теперь возвратились.
Капитан Харалан остановился на крыльце… Я последовал за ним. Был хорошо виден весь сад, освещенный из конца в конец.
Никого.
В этот момент господин и госпожа Родерих присоединились к нам, и доктор спросил у сына:
— Известно ли, кто это?
Капитан Харалан отрицательно покачал головой.
Однако голос все приближался и продолжал звучать все более резко, более повелительно…
Марк, держа под руку мадемуазель Миру, подошел к нам. Госпожа Родерих ничего не могла сказать окружившим ее дамам.
— Сейчас я выясню! — воскликнул капитан Харалан, сбегая по ступенькам крыльца.
Доктор Родерих, несколько слуг и я последовали за ним.
Внезапно голос смолк, и пение прервалось в тот момент, когда поющий, как казалось, находился всего лишь в нескольких шагах от галереи.
Сад очень тщательно осмотрели… Иллюминация не оставила в тени ни одного уголка… и однако… никого.
Возможно ли, что голос доносился с бульвара Телеки и что принадлежал запоздалому прохожему?
Навряд ли. Впрочем, доктор Родерих самолично убедился, что бульвар в этот час совершенно пуст.
Только в пятистах шагах слева горел едва заметный свет, свет на бельведере дома Шторица. Когда мы вернулись на галерею, нас обступили гости. Со всех сторон посыпались вопросы, но за неимением ответа мы просто пригласили собравшихся к вальсу.
Первым это сделал капитан Харалан. Вновь образовались группы гостей.
— Что же, — спросила меня, смеясь, мадемуазель Мира, — вы выбрали себе партнершу?
— Моя партнерша — это вы, мадемуазель, но только для второго вальса…
— Тогда, дорогой Анри, — сказал мне Марк, — мы не заставим тебя ждать!
Оркестр только что закончил прелюдию одного из вальсов Штрауса, когда голос вновь зазвучал — на этот раз в середине гостиной…
Тогда к смятению, охватившему многих, добавилось чувство возмущения.
Чей-то громкий голос пел один из германских гимнов, «Песню ненависти» Георга Гервега[71]. Это был вызов мадьярскому патриотизму, прямое и преднамеренное оскорбление!
Того, чей голос гремел посередине гостиной, не было видно!.. Но он находился здесь, и никто не мог его видеть!..
Вальсирующие пары распались, и гости хлынули в зал и на галерею. Всех, особенно дам, охватило подобие паники.
Капитан Харалан был сам не свой, его глаза горели, а руки вытянулись так, словно он хотел схватить человека, ускользавшего от наших взглядов…
В этот момент голос остановился, закончив последний куплет «Песни ненависти».
И тогда сто человек увидели, как и я, то, что разум отказывался понимать…
Обручальный букет на консоле был грубо схвачен, разорван, и его растоптанные цветы усеяли паркет…
На этот раз чувство ужаса охватило всех присутствовавших!.. Никто не хотел оставаться там, где
