нибудь прозреют; для них Отто Шториц остается последователем каббалы, магом и родственником дьявола!»
Как бы то ни было, подумал я, важно, что его сыну окончательно отказано от дома доктором Родерихом и что вопрос о соперничестве уже снят.
Репортер «Винер экстраблатт» продолжал:
«Следовательно, легко предположить, что по случаю годовщины, как всегда, соберется много народу, не говоря уже о близких друзьях, оставшихся верными памяти Отто Шторица. Можно смело утверждать, что крайне суеверные жители Шпремберга ждут какого-нибудь чуда и хотят быть его очевидцами. В городе все говорят, что на кладбище должны произойти самые невероятные, самые необычайные явления высшего порядка. Никто не удивится, если посреди всеобщего ужаса камень на могиле поднимется и уникальный ученый воскреснет во всей своей славе. И, кто знает, может быть, городу, в котором он родился, угрожает какой-нибудь катаклизм!..
В заключение отметим, что, по мнению некоторых людей, Отто Шториц не умер и что в день похорон было устроено его фиктивное погребение. Пройдет немало лет, прежде чем здравый смысл восторжествует над этими нелепыми легендами».
Чтение этой статьи навело меня на некоторые мысли. То, что Отто Шториц умер и похоронен, не вызывало никаких сомнений. То, что будто бы его могила должна вновь открыться 5 мая и он должен предстать как новоявленный Христос перед толпой, — на это не стоило обращать никакого внимания. Но если не было никакого сомнения в том, что отец умер, также несомненно и то, что его сын жив, безусловно жив. Это Вильгельм Шториц, отвергнутый семьей Родерих. Не будет ли он досаждать Марку и препятствовать его женитьбе?..
«Так! — подумал я, отбросив газету. — Попробуем рассуждать здраво! Вильгельм Шториц попросил руки Миры… ему отказали… с тех пор он исчез, поскольку Марк никогда ни словом не упоминал об этом деле, так зачем же волноваться и придавать предстоящей годовщине такое значение!»
Я попросил принести бумагу, перо, чернила и написал брату, что выеду из Пешта на следующий день и приеду вечером 22-го, ибо теперь нахожусь от Рагза в трехстах километрах. Отметив, что до сих пор путешествие проходило без каких-либо инцидентов и задержек и что, по всей видимости, оно так же и закончится, я не забыл попросить передать поклоны господину и госпоже Родерих и уверение в моей искренней симпатии мадемуазель Мире.
На следующий день в 8 часов утра «Матиаш Корвин» отошел от причала набережной и отправился в путь.
Само собой разумеется, что, начиная от Вены, он на каждой остановке высаживал пассажиров и брал новых. Одни плыли до Прессбурга, Рааба, Коморна, Грана, Будапешта; другие в указанных городах садились на пароход. Только пять или шесть человек взошли на трап в австрийской столице, в их числе — английские туристы, которые намеревались через Белград и Бухарест добраться до Черного моря.
Итак, в Пеште на нашем судне появились новые пассажиры, и среди них — мужчина, особенно привлекший мое внимание своим странным видом.
Это был человек примерно тридцати пяти лет, высокий, яркий блондин с жестким выражением лица, с властным взглядом, не вызывающим симпатии. Поведение незнакомца свидетельствовало о высокомерии и пренебрежении к окружающим. Он несколько раз обратился к матросам. Голос его оказался грубым, сухим, неприятным, а тон резким, неприязненным.
Впрочем, новый пассажир, по-видимому, не хотел ни с кем общаться. Мне это было безразлично, поскольку я сам проявлял крайнюю сдержанность в отношении своих спутников по путешествию. Когда у меня возникали вопросы, я обращался только к капитану судна.
Приглядевшись к незнакомцу, я подумал, что он — немец и, весьма вероятно, родом из Пруссии. Если он узнает, что я — француз, ему скорее всего столь же мало захочется вступать со Мной в контакт, как и мне с ним. От каждого пруссака, как говорится, пахнет прусским духом, а в нем все носило тевтонский отпечаток. Этого человека невозможно было спутать со славными венграми, этими симпатичными мадьярами, настоящими друзьями Франции.
От самого Будапешта наше судно двигалось вперед с одинаковой скоростью. И мы легко могли рассматривать в деталях возникающие перед нами пейзажи. Оставив позади двойной город и пройдя еще несколько километров, «Матиаш Корвин» из двух рукавов, охватывающих остров Чепель, выбрал левое ответвление реки.
Вниз по течению после Пешта пуста являла нам, словно миражи, свои широкие равнины, зеленеющие пастбища и обработанные поля, тучные, жмущиеся друг к другу, почти подступающие к большому городу. Мимо нас по-прежнему проплывали низкие острова, поросшие ивами; верхушки деревьев выступали из воды как огромные пучки бледно-серого цвета.
Пройдя за ночь без остановок сто пятьдесят километров, пароход продолжал плыть, следуя за многочисленными извилинами реки, под затянутым облаками небом — большую часть времени шел дождь. Вечером 19 апреля наше судно прибыло в городок Сексард[40]. В тумане с трудом различались его очертания.
На следующий день, когда установилась хорошая погода, мы вновь двинулись в путь, твердо рассчитывая до вечера достичь Мохача.
Около девяти часов, когда я входил в рубку, из нее вышел пассажир-немец, бросив на меня странный взгляд, полный не только дерзости, но и ненависти. Мы впервые столкнулись так близко. Чего хотел от меня этот немец? Его поведение объяснялось, может быть, тем, что он узнал, что я — француз? Он мог прочитать на бирке моей дорожной сумки, лежавшей на одной из скамеек рубки: «Анри Видаль, Париж»; уж не поэтому ли он так косо на меня смотрел?
Как бы то ни было, пусть даже он узнал мое имя, я нисколько не торопился узнать его, поскольку этот персонаж мало меня интересовал.
«Матиаш Корвин» сделал остановку в Мохаче. Было уже довольно поздно, так что в этом городе с десятитысячным населением я смог увидеть лишь два острых шпиля над массой домов, уже погрузившихся в темноту. Тем не менее я сошел на берег и после часовой прогулки вернулся на пароход.
На рассвете 21 апреля на судно село около двадцати пассажиров, и мы снова двинулись в путь.
В течение этого дня упомянутый выше субъект встречался со мной несколько раз — проходя мимо по палубе с подчеркнуто дерзким видом, что мне решительно не нравилось. Если этот наглец хочет что-то сказать, так пусть скажет! В таких случаях одних взглядов недостаточно, а если он не говорит по- французски, я сумею ответить на его родном языке!
Я не люблю затевать ссоры, но мне не нравится, когда на меня смотрят так неприязненно. Я подумал, однако, что, если придется обратиться к пруссаку, лучше будет предварительно что-либо о нем узнать.
Я спросил у капитана, знает ли он этого пассажира.
— В первый раз вижу, — ответил капитан.
— Он — немец? — продолжал я.
— Без всякого сомнения, господин Видаль, и даже думаю, пруссак, то есть дважды немец…
— За глаза довольно и единожды!
Мои слова, как видно, понравились капитану, венгру по происхождению.
Во второй половине дня наше судно проплыло мимо Зомбора;[41] но город невозможно было увидеть, так как он расположен слишком далеко от левого берега реки. Это — важный центр с населением не менее двадцати четырех тысяч человек. Он, как и Сегед, расположен на большом полуострове[42], образованном Дунаем и Тисой — одним из самых значительных притоков, впадающим в Дунай в пятидесяти километрах от Белграда.
На следующий день «Матиаш Корвин», то и дело петляя по реке, двигался в направлении Вуковара, построенного на правом берегу. Мы плыли вдоль границы Славонии, где река меняет южное направление на восточное. Там находится «Пограничная военная зона»[43]. Нам встречались многочисленные посты в некотором отдалении от берега; между ними поддерживалась постоянная связь благодаря передвижениям часовых, размещавшихся в деревянных домиках или будках из
