И я соврал. Якобы во имя мамы. А если по правде… Чего бы только я не сделал во имя Нонны!
С этого началось… Между ним и мною возник какой-то подпольный союз. Вскоре он зазвал меня прогуляться, отчего мама пришла в восторг: она жаждала нашего взаимопонимания. Но понимания ситуации у нее самой не было.
— Раз уж мы, любовь моя, заключили мужской договор, выполни еще одну мою просьбу. А я удовлетворю твои преждевременные интересы. — На свежем воздухе Михмат завел не свежую, а давнюю, залежалую тему: — Не называй меня, пожалуйста, на «вы». Очень прошу… Это производит на моих коллег и моих пациентов неблагоприятное впечатление. — Коллеги его весьма изредка приходили к нам в гости, но пациенты, которых он принимал регулярно и дома (что называется, частным образом), были для него куда ценнее гостей. Среди них попадались «стройные и высокие», которых он, мне казалось, обследовал профилактически. Маме этого не казалось. — По рукам? Взаимное «ты»! И еще, если можно, не называй меня отчимом. Это тоже странно звучит: «Мой отчим уехал в командировку», «Мой отчим просил вам передать…». Что за семья? А я для тебя… — Чудилось, мы состояли в заговоре. — Ты видел мою «подарковую коллекцию»?
Видеть ее я не мог: коллекция размещалась в кладовке, ключ от которой отчим носил с собой. «Частные пациенты» не только выплачивали Михмату гонорар по договоренности, но и преподносили ему подарки по вдохновению. Особенно те, у коих он ничего опасного не обнаруживал и которые поэтому были раздираемы благодарностью. Частенько, как он рассказывал, ему, мужчине, дарили духи. Предполагалось, что это для мамы. Но мама косметикой и духами принципиально не пользовалась: она и тут предпочитала природную естественность.
«Подарковой» коллекция называлась и потому, что находилась под аркой, которая непонятно зачем сверху украшала собой кладовку. Тот бесцельный изгиб потолка, как и безупречная звукопроницаемость стен, была индивидуальностью квартир нашего дома.
— Ты ведь в эту свою Нонну влюблен, — продолжал Михмат сопровождать нашу прогулку проникновенностью. — Теперь ты уже не спрашиваешь у нее о домашних заданиях и вообще изъясняешься не фразами, а зашифрованными словами и междометиями… которые так напрасно насторожили тебя, когда ими — исключительно по причине усталости! — изъяснялся я. Значит, дело у тебя, сын мой, пошло на лад. Однако учти, любовь моя, женщины предпочитают мужчин, которые что-то собой представляют. Ты — не поэт и не хирург-онколог, но тем не менее можешь свалить наповал свою Нонну одним флаконом редких французских духов из моей «подарковой коллекции». Свалить не в буквальном смысле… И запомни: женщины ценят парфюмерное внимание не меньше, чем подвиги. Они плохо отличают важное от третьестепенного. — Он собирался меня воспитывать, а сам просвещал. — Шансы твои, по всему видно, укрепляются. Ну а с моей помощью… Слышал арию индийского гостя из оперы «Садко»? «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном…» Не счесть соблазнов и в моей кладовке. Для твоей Нонны… или для твоей Кати, или для твоей Мани… Все еще только начинается!
Он ухмыльнулся в свою распушенную бороду: мол, мы-то с тобой понимаем друг друга! Хоть я был в этой сфере новичком-несмышленышем, а он не только практиком с многолетним стажем, но и мыслителем-теоретиком. «Бедная моя мама!» — следовало мне огорчиться. Но
Михмат привык быть холостяком — и в чем-то привычке этой не изменял. Но изменял маме… как подозревал я. Хотя убеждаться в этом мне было уже невыгодно.
«Я тоже очень скучаю!» — донесся до меня как-то голос Михмата из коридора. Я, специалист по интонациям, мог бы догадаться, что на другом конце провода, как и
Я принял очередные взятки от своего отчима, которого стал звать своим отцом.
«У кого ты всему этому выучился?!» — восклицал еще недавно Михмат.
Я мог бы ответить, что у него. Но и у остальных воспитателей я тоже многое перенял.
И вот я вырос: плод воспитания. А ныне к этому плоду припадают уже
На моем столе нет фотографии отца, потому что его, по сути, не было в моей жизни. Мама любила его — и он остался на стенах ее, не тронутой мною, комнаты. Нет у меня и фотографии отчима, который присутствовал в моей жизни, но лучше бы в ней отсутствовал. В центре письменного стола — фотография мамы в скромной, как сама она, рамке. Та застенчивость опирается для уверенности о бронзовую ножку старинной настольной лампы.
«У врачей, как правило, невнятные почерки, — говорила она. — Привыкли торопливо, на ходу выписывать рецепты и заполнять истории чужих болезней: за дверью ждут, томятся другие пациенты». Но слова, пересекающие наискось сиреневую мамину блузку на той фотографии, убежденно отчетливы: «Любящему и верному сыну — от верной и любящей мамы».
Мы оба с ней были любящими. А она к тому же была и верной.
